Я думал, как, должно быть, уютно в этой комнате, когда на
улице тепло или просто когда протопишь ее как следует. Я смотрел на Армана и
думал. Вампиры не стареют, но все же меняются, и я пытался представить себе
юное лицо Армана, скажем, лет двести назад.
На нем не было морщин или других знаков жизненного опыта, но
оно совсем не походило на маску. Напротив, оно было живое, выразительное, как и
его сдержанный тихий голос, и я уже ничего не мог понять. Знал только, что его
власть надо мной неизменна, и то, что я сказал потом, было жалкой попыткой
отговориться.
«Что же привязывает тебя к Театру вампиров?» – спросил я.
«Необходимость. Но теперь я нашел то, что так долго
искал, – ответил он и добавил: – Почему ты избегаешь меня?»
«Я вовсе не избегаю тебя, – отозвался я, стараясь не
выдать волнение. – Ты ведь знаешь, я должен заботиться о Клодии, кроме
меня, у нее никого нет. Точнее, не было, пока…»
«Пока Мадлен не стала жить с вами».
«Да», – кивнул я.
«Но Клодия сама развязала тебе руки, а ты все равно
остаешься с ней, не можешь расстаться со своей возлюбленной».
«Нет, ты не понял, – возразил я. – Она не
возлюбленная мне, она – мой ребенок, и я не знаю, в ее ли власти дать мне
свободу… Я часто думал об этом прежде. Не знаю, вправе ли ребенок освобождать
родителей от любви к нему. Не знаю, смогу ли расстаться с ней, пока она…»
Я вдруг запнулся, потому что собирался сказать: «Пока она
жива», но вдруг понял, что эти слова, часто повторяемые людьми, в нашем случае
совершенно бессмысленны. Клодия могла жить вечно. Но разве не так бывает у
людей? Дочери бессмертны для отцов, потому что отцы умирают раньше. Я опять
растерялся, но Арман слушал меня вдумчиво и внимательно. О таком собеседнике
можно только мечтать. На его лице отражалось каждое мое слово. Он не перебивал,
ждал, когда я закончу мысль, не возражал в мгновенном безотчетном порыве.
Вот и теперь он выждал долгую паузу и сказал:
«Ты нужен мне. Ты нужен мне, как никто и ничто».
В первое мгновение я не поверил своим ушам: настолько
невероятным показалось мне сказанное. Его слова обезоружили меня, и безмолвное
видение нашей жизни вместе затмило все остальное.
«Ты нужен мне больше всего на свете», – повторил он,
чуть изменив интонацию.
Он ждал и смотрел на меня. Лицо его было спокойно, как
всегда, на гладком белом лбу, окаймленном волнистой линией каштановых волос, не
было ни следа тревоги или заботы. Огромные глаза глядели задумчиво, губы не
двигались.
«И я тебе нужен, но ты не приходишь ко мне, – сказал
он. – Ты хочешь знаний, но ни о чем не спрашиваешь. Ты видишь, что Клодия
ускользает от тебя, и не можешь ее остановить. Более того, в глубине души ты
сам стремишься приблизить разрыв, но ничего не делаешь».
«Я просто не могу разобраться в собственных чувствах.
Наверное, ты понимаешь их лучше, чем я…»
«Ты даже не догадываешься, какая тайна заключена в тебе!» –
сказал он.
«Это ты знаешь себя. Я – нет, – ответил я. – Я
люблю Клодию, но мы далеки друг от друга. Когда я с тобой, забываю о ней и обо
всем».
«Она – целая эпоха в твоей жизни. Если ты с ней
расстанешься, то потеряешь единственное живое существо, разделившее с тобой это
время. Вот что пугает тебя. Ты боишься тяжелого бремени одиночества в вечной
жизни».
«Да, но это лишь часть правды. Эта эпоха, она для меня
ничего не значит. Только Клодия придала ей смысл. Другие вампиры тоже
переживают столетия».
«Нет, – ответил он. – Иначе весь мир населили бы
вампиры. И как бы, по-твоему, я стал самым старым вампиром на свете?»
Я задумался. Потом спросил:
«Их убивали?»
«Нет. Почти никогда. В этом нет необходимости. Многим ли
хватит мужества жить вечно? Почти у всех вампиров довольно убогое представление
о бессмертии. Они хотят, чтобы все вокруг оставалось неизменным, как они сами:
чтобы кареты делали по старому доброму образцу, платья шили по моде их
молодости, чтобы люди разговаривали и вели себя так, как было принято в их
время. Но все всегда меняется, кроме, разумеется, самого вампира. Вот почему не
только для твердолобых, но и для тех, у кого весьма гибкий ум, довольно скоро
бессмертие превращается в вечное заключение в сумасшедшем доме среди непонятных
и бессмысленных существ и предметов. Однажды вампир просыпается и понимает, что
наступил момент, которого он страшился долгие годы: он больше не хочет
продлевать свое существование. Мир, где ему хотелось жить вечно, навсегда стерт
с лица земли, и ничто не может освободить его от страданий, кроме убийства. И
он идет умирать. Никто не найдет его останков, никто не узнает, куда он ушел.
Часто бывает, что никто из его окружения даже не подозревал об отчаянии
обреченного, потому что он давно перестал говорить о том, что творится с ним,
вообще перестал говорить. Он попросту уходит в небытие, исчезает бесследно».
Я знал, что он говорит правду, но все во мне восставало
против этого. И я сопоставил всю глубину своих надежд и страхов с описанной им
полной оторванностью от жизни и опустошительным отчаянием, жестоким,
безысходным. Я не мог принять это.
«Но ты не позволишь себе дойти до такого состояния, –
сказал я. – Если бы во всем мире не осталось ни единого произведения
искусства… а ведь их тысячи… если бы не осталось ни единого уголка девственно
прекрасной природы… если бы мир сузился до маленькой кельи, освещенной хрупким
огоньком единственной свечи… Я все равно вижу тебя в этом последнем приюте, ты
смотришь на огонь, на волшебную игру красок… Как долго это поддерживало бы в
тебе жизнь? Или я не прав, или я сумасшедший идеалист?»
«Нет, – ответил Арман с улыбкой, с мимолетной вспышкой
радости. Но тут же продолжил прежним бесстрастным тоном: – Ты чувствуешь
ответственность перед миром, ты любишь его, ты все еще связан с ним. И твоя
чувствительность может стать лазейкой для безумия. Ты говорил про искусство,
про красоту природы… Как жаль, что я не художник и не могу показать тебе в
красках Венецию такой, какой она была в пятнадцатом веке, и дворец моего
господина. Я не могу передать тебе, как я любил его, когда был простым смертным
юношей, и как он любил меня, когда превратил в вампира. О, если б я мог вернуть
то чудесное время и для тебя, и для себя… хоть на миг! Чего бы я не отдал ради
этого! Как грустно – прекрасные образы той навсегда ушедшей эпохи не тускнеют в
памяти, а, наоборот, становятся ярче и волшебней в свете сегодняшних дней».
«Любил? – изумленно повторил я. – Ты и твой
учитель любили друг друга?»
Я подался вперед.
