У нее были золотые руки – ловкие, быстрые; еще бы, ведь она
на пару со своим бывшим любовником смастерила сотни подобий мертвой дочери,
целую лавку, куда мы все вместе собирались наведаться. К этому умению
добавились волшебный дар и страстность вампира. Однажды ночью я помешал ей
совершить очередное убийство. Мадлен вернулась в гостиницу с неутоленной жаждой
и в порыве вдохновения из нескольких досок с помощью стамески и ножа сделала
прелестное кресло-качалку, ладно пригнанное под фигурку Клодии, и та, грациозно
сидя в нем возле камина, казалась взрослой женщиной. К нему через несколько
ночей присоединился маленький столик. Из лавки Мадлен принесла кукольную
керосиновую лампу и фарфоровую чашку с блюдцем, а однажды притащила записную
книжку, найденную в сумочке какой-то дамы. В ручках Клодии маленькая тетрадь в
кожаном переплете казалась увесистым томом. Окружающий мир переставал существовать,
стоило только ступить в замкнутое пространство гардеробной Клодии. Словно по
мановению волшебной палочки, там появились кровать со столбиками, едва
доходившими мне до груди, низенькие зеркала, в которых я, проходя мимо, видел
только отражение собственных ног. Картины на стенах тоже висели на уровне глаз
Клодии. Вершиной всего был малюсенький туалетный столик; на нем лежала пара
черных перчаток, вечернее платье из черного бархата с глубоким вырезом на спине
и бриллиантовая диадема, которую Мадлен принесла с детского маскарада.
Но главным украшением этого великолепия была сама Клодия.
Сказочная королева, она бродила по своему роскошному миру, потряхивая
сверкающими золотистыми локонами и кокетливо поводя обнаженными белыми плечами.
Я смотрел на нее с порога или неуклюже растягивался на ковре, подложив локоть
под голову, чтобы заглянуть в глаза моей возлюбленной, которые таинственным
образом смягчались в этом волшебном, созданном специально для нее убежище. Как
прекрасна была она в черных кружевах: холодная, недоступная золотоволосая
женщина с прелестным кукольным личиком; огромные влажные глаза смотрели на меня
долгим равнодушным невидящим взглядом. Должно быть, они просто не замечали ту
грубую, необъятную вселенную, частью которой был я; она перечеркнула ее, забыла
про нее, потому что слишком долго страдала в ней, страдала всегда, но теперь,
кажется, перестала, слушая звон игрушечной музыкальной шкатулки, опуская руку
на игрушечные часы. Они бежали все быстрее, минуты текли, как золотой песок. Я
сходил с ума.
Я лежал на ковре, подложив руки под голову, и смотрел на
позолоченный канделябр. Мне было трудно переселиться из одного мира в другой.
Мадлен сидела на кушетке и работала с неизменной сосредоточенностью и страстью,
как будто обретенное бессмертие начисто отвергало даже мысль об отдыхе или
безделье. На сей раз она пришивала кремовые кружева к маленькому лиловому
атласному покрывалу и прерывалась только для того, чтобы стереть со лба
кровавый пот.
Я подумал: а вдруг, если я зажмурюсь, это царство маленьких
вещей поглотит все пространство вокруг, и, открыв глаза, я обнаружу, что связан
по рукам и ногам, как Гулливер – непрошеный гость в стране лилипутов? Мысленно
я видел маленькие домики, выстроенные для Клодии, игрушечные экипажи, стоящие в
ожидании у дверей, и садики, в которых мышь кажется большим и страшным зверем,
а кусты роз – огромными цветущими деревьями. Люди-великаны пришли бы в восторг
при виде подобной красоты, они опускались бы на колени перед окнами, чтобы хоть
краешком глаза заглянуть внутрь.
Но я и так был связан по рукам и ногам. Не только этой
волшебной красотой, изысканной тайной, окутавшей обнаженные плечи Клодии,
сиянием ее жемчуга, райским запахом ее духов в маленьком флаконе; я был
связан страхом. Дома я занимался обучением Мадлен, вел пространные беседы о
природе убийства и естестве вампира, хотя Клодия, если б захотела, могла бы
рассказать ей куда больше и лучше. Каждую ночь Клодия нежно целовала меня,
смотрела довольным взглядом, и я видел, что ненависть, вспыхнувшая однажды, ушла
навсегда. И все же я боялся. Боялся, что, очутившись в настоящем мире, за
пределами этих роскошных комнат, обнаружу, что мое поспешное признание
оказалось верным и я действительно изменился, утратил единственное, что еще
любил в себе – человека. И что я буду чувствовать тогда к Арману, ради которого
превратил Мадлен в вампира, чтобы обрести свободу. Стороннее любопытство?
Скуку? Безымянный трепет? Но даже в этом страшном смятении я мысленно увидел
Армана, его монашескую келью, вспомнил его спокойные темно-карие глаза и
чувствовал его непреодолимую, волшебную власть.
Но я не решался пойти к нему. Я страшился постигнуть
истинные размеры своей потери. И старался исчислять ее всего лишь одной из
неудач: в Европе я не нашел истины, способной вылечить одиночество и отчаяние;
я только копался в своей мелкой душонке, обрел мучительную боль Клодии и
любовь к вампиру, который, может быть, еще хуже, чем Лестат, и сам уподобился
Лестату в его глазах, хотя в нем единственном уловил намек на возможность
сосуществования добра и зла.
Я устал от этих мыслей. Часы тикали на каминной полке,
Мадлен вдруг принялась упрашивать нас пойти на представление в Театр вампиров и
клялась, что сумеет защитить Клодию от кого угодно. Клодия сказала:
«Нет, не сейчас. Еще не время».
Я со странным облегчением подумал, как страстно, как слепо
Мадлен любит Клодию.
Я редко вспоминаю Мадлен и нисколько ей не сочувствую. Она
прошла только первую ступень страданий, так и не поняв, что такое смерть. Она
так легко загоралась, так охотно шла на любое совершенно бессмысленное насилие!
Но я и сам с удивительной самонадеянностью когда-то считал, что мое горе после
смерти брата – единственное настоящее чувство. Я забыл, как самозабвенно
влюбился в излучающие волшебный свет глаза Лестата, продал душу за их разноцветное
сияние и думал, что достаточно иметь отражающую свет кожу, чтобы гулять по
воде.
Что же надо было сделать Христу, чтобы я пошел за ним, как
Петр или Матфей?
Прежде всего хорошо и со вкусом одеться, в придачу к этому
иметь густые белокурые волосы.
Я ненавидел себя. Убаюканный их беседой, я различал шепот
Клодии, она говорила про убийства, ловкость, быстроту вампиров, Мадлен шила, и
мне казалось, что теперь я способен только на одно чувство – ненависть к себе.
Люблю я их или ненавижу… Мне просто все равно. Клодия
погладила меня по голове, как старого друга, точно хотела сказать, что она
наконец-то обрела покой в душе. Но мне было все равно. Где-то там, в ночи,
бродил призрак Армана, честный, прозрачный, как стекло. Я держал в ладони
шаловливую ручку Клодии и вдруг понял, что теперь знаю, почему она так легко
простила меня. Она сказала, что ненавидит меня и любит, но на самом деле не
чувствовала ничего.
