«Ах вот оно что…» – прошептал я.
«С меня довольно кукол». – Она отшвырнула игрушку. Она
прятала что-то у себя на груди, прикрывая ладонью, но я знал, что она хочет мне
это показать. И я вспомнил, что это; я уже видел его раньше – медальон,
приколотый к платью золотой булавкой.
«И ребенка, который умер?» – догадался я, внимательно
вглядываясь в ее лицо. Я представил себе ее лавку игрушек, этих кукол с
одинаковыми лицами. Покачав головой, она дернула медальон, и булавка порвала
платье у нее на груди. Дикий страх исказил ее лицо. Она разжала ладонь с
булавкой, кровь текла по ее пальцам.
«Моя дочь», – прошептала она трясущимися губами.
Я открыл крышку медальона и увидел нарисованное на фарфоре
лицо Клодии; нет, кукольное личико, обрамленное прядями волос цвета воронова
крыла, слишком хорошенькое, приторно невинное. Я разглядывал портрет девочки, а
мать с ужасом смотрела в темноту перед собой.
«У тебя горе…» – мягко сказал я.
«С меня довольно горя. – Ее глаза сузились. – Если
б ты знал, как я жажду стать такой, как ты. Я уже давно готова к этому». –
Она потянулась ко мне всем телом, грудь вздымалась у нее под корсетом.
И вдруг страшное разочарование изобразилось на ее лице. Она
отвернулась и покачала головой.
«О, если бы ты был человеком и вампиром одновременно! –
задыхаясь, гневно воскликнула она. – Если б я только могла показать тебе
свою силу… – она злобно усмехнулась. – Я бы заставила тебя хотеть
меня. Но тебе неведома страсть! – Уголки ее рта поползли вниз. – Мне
нечего дать тебе взамен!» – Она нежно провела ладонью по груди, подражая ласке
мужчины.
То было странное мгновение. Я и подумать не мог, что меня
так взволнуют эти слова Мадлен, ее соблазнительно узкая талия, высокая округлая
грудь, нежные, слегка припухлые губы. Она даже не подозревала, как много во мне
осталось от человека, как мучила меня недавно выпитая кровь художника. Я желал
ее гораздо больше, чем она могла представить, она не понимала истинной природы
убийства, не знала, что оно значит для вампира. Из чисто мужского самолюбия я
решил доказать ей это, унизить за упреки, которые она посмела высказать, за
мелочное тщеславие ее вызова, за взгляд, который она отвела, пряча отвращение.
Только безумие двигало мною, потому что я не видел настоящих причин даровать ей
бессмертие.
«Ты любила свою дочь?» – грубо и жестоко спросил я.
Я никогда не забуду ее глаза, полные ярости и испепеляющей
ненависти.
«Как ты смеешь! – прошипела она в ответ. –
Конечно, любила».
Она едва не выхватила у меня медальон, но я успел зажать его
в кулаке. И я все понял: вина мучила ее, а вовсе не любовь. Во искупление вины она
открыла кукольную лавку, населила ее подобиями мертвого ребенка. И перед лицом
этой вины она постигла неизбежность смерти. Тянулась к смерти с непоколебимой
решимостью, властной, как моя собственная убийственная страсть. Она положила
ладонь мне на грудь, я привлек ее к себе, ее волосы касались моего лица.
«Держись за меня покрепче, – сказал я, глядя на ее
изумленно расширенные глаза, слегка приоткрытый рот. – Я буду пить твою
кровь, и когда ты почувствуешь приближающийся обморок, старайся изо всех сил прислушиваться
к биению моего сердца. Помни, что тебе ни в коем случае нельзя потерять
сознание, и повторяй про себя: “Я буду жить”».
«Да, да», – возбужденно кивала она, и я слышал, как
громко колотится ее сердце.
Она просунула руку мне под воротничок, ее пальцы обжигали
меня.
«Смотри не отрываясь на свет и повторяй: “Я буду жить”».
Она тихонько вскрикнула – мои зубы пронзили нежную кожу, и
теплая жидкость полилась в мои вены, ее грудь прижалась к моей, спина выгнулась
дугой. Я зажмурился, но все равно видел ее безумные глаза и манящий,
чувственный рот. Я приподнял ее повыше, почувствовал, что она слабеет, ее руки
повисли.
«Держись за меня крепче, – шептал я, жадно глотая
горячий поток, ее сердце билось у меня в ушах; переполненные вены разбухали от
ее крови. – Свет, – сказал я. – Смотри на свет!»
Ее пульс начал замедляться, голова откинулась на бархатную
подушку, белки потускнели, как у мертвой. Я оторвался от нее, и на мгновение
мне показалось, что не могу шевельнуться, но я знал, что должен торопиться.
Кто-то помог мне поднести кисть ко рту. Комната кружилась у меня перед глазами,
и я заставил себя смотреть на свет, чтобы очнуться. Я почувствовал вкус
собственной крови и страшным усилием поднес руку к губам Мадлен.
«Пей. Пей же», – приказал я.
Но она лежала неподвижно, безжизненно. Я притянул ее к себе,
и первые капли упали ей в рот. Она открыла глаза и нежно прижалась губами к
ране, но уже через минуту ее пальцы мертвой хваткой вцепились в мою кисть, и
новая жизнь потекла в нее. Я раскачивал ее, что-то шептал и отчаянно силился не
потерять сознание. Ее страшная жажда вытягивала из меня кровь, и самые тонкие
мои сосуды отзывались болью; я схватился за кушетку, чтобы не упасть. Наши
сердца неистово бились в такт, все глубже и яростней ее пальцы впивались мне в руку.
Боль стала нестерпимой, и я чудом сдержал крик. Я отодвинулся, но она
потянулась за мной следом. Она глотала кровь и стонала. Иссыхающие нити моих
вен все больнее и сильнее дергали сердце, бессознательно выполняя приказ то ли
своей, то ли чьей-то чужой воли; я оттолкнул Мадлен, опустился бессильно
на пол, сжимая кровоточащую кисть.
Она молча смотрела на меня. Ее огромный полуоткрытый рот был
весь в крови. Мне показалось, что прошла вечность. Лицо Мадлен расплывалось
передо мной, она поднесла руку к губам, ее глаза еще больше расширились. И
вдруг поднялась, словно ею двигала какая-то внешняя, невидимая сила. Она села
и, покачиваясь, огляделась по сторонам. Тяжелое платье повторяло каждое ее
движение, будто само было частью ее тела: изящный орнамент, выгравированный на
крышке музыкальной шкатулки, послушно крутящейся, следуя мелодии. Потом Мадлен
перевела взгляд на себя и, повинуясь все той же бессознательной силе, с такой
яростью сдавила тафту на груди, что ткань затрещала. Она зажала ладонями уши и
зажмурилась, но почти сразу снова широко открыла глаза и уставилась на свет из
соседней комнаты. Это была обычная газовая лампа, ее хрупкое свечение
просачивалось сквозь неплотно притворенные тяжелые створки двойной двери.
Мадлен вскочила, стремительно распахнула дверь и подбежала к лампе.
