«Я скучала по цветам, – задумчиво повторяла она, –
больше всего я скучала по цветам».
Но одних живых цветов ей тоже было мало, и мы покупали в
художественных салонах и галереях картины – великолепные полотна, –
подобных я не встречал в Новом Орлеане. Классические натюрморты реалистов, на
которых цветы совсем как живые: кажется, тронь – и лепестки опадут на
трехмерную скатерть; и работы новомодных художников, разрушавшие
представления о линиях и формах. Их яркие, насыщенные краски будили
воспоминания о прошлых видениях, и мне чудилось, будто цветы распускаются прямо
у меня на глазах. Париж неудержимо вторгался в наши комнаты. Я не хотел
перечить Клодии и отказался от мечты найти простое и романтическое пристанище.
Скоро я стал чувствовать себя в номере как дома: воздух был полон чудесного
запаха цветов, как в нашем саду на Рю-Рояль. По вечерам мы зажигали огни, море
света заливало комнаты, все оживало, исчезали даже тени на лепнине высоких
потолков; свет отражался от позолоченных витых канделябров, и радужно сияли
огромные хрустальные люстры. В этом блистательном мире не было ни темноты, ни
вампиров.
Да, я всегда помнил, кто мы и зачем мы здесь, но как сладко
было забыться хотя бы на час; представить себе, что мы просто отец и дочь; вот
мы садимся в кабриолет и едем прочь от шума и огней без особой цели, а только
чтобы погулять, прокатиться по берегу Сены, по мосту въехать в Латинский
квартал и бродить по темным узким улочкам в поисках не жертв, но истории, а
потом вернуться к себе, к уютному тиканью часов, к колоде карт на игорном
столике… Сборники стихов, театральная программка, тихий гул огромной гостиницы,
далекое пение скрипки, женская болтовня и потрескивание волос под гребешком – и
чудак с последнего этажа каждую ночь повторяет: «Я понимаю, только теперь я
понимаю, только теперь…»
«Этого ты хотел?» – спросила однажды Клодия, наверное,
только для того, чтобы показать, что она про меня не забыла. Она могла часами
не разговаривать со мной и ни словом не обмолвиться о вампирах. Но я
чувствовал: что-то не так. В ее молчании не было прежней задумчивой
безмятежности: она казалась грустной и неудовлетворенной. Часто мне удавалось уловить
раздражение в ее взгляде, хотя оно бесследно исчезало, стоило мне обратиться к
ней или поднять глаза, отвечая на вопрос.
«Ты знаешь, чего я хочу. – Я все еще пытался создать
видимость собственной воли. – Мансарду где-нибудь возле Сорбонны, не
слишком близко и не слишком далеко от шума, от улицы Сен-Мишель. Но я устроил
бы там все так же, как здесь, по-твоему».
Ее лицо смягчилось, но она по-прежнему упрямо смотрела мимо
меня, словно хотела сказать: «Ты не вылечишь меня. Не приближайся и не
спрашивай, чем я недовольна».
Моя память, слишком острая, слишком четкая; время не может
вытравить ее, не может сгладить. Страшные картины из прошлого всегда со мной,
рядом с сердцем, как портрет в медальоне. Чудовищные живые картины; ни кисть
художника, ни фотография не смогли бы запечатлеть их так ясно. И я снова увидел
Лестата за клавишами в ту ночь, перед его смертью, и Клодию рядом с ним;
вспомнил его злую насмешку и как на мгновение исказилось его лицо. Если б
Лестат был внимательнее тогда, может быть, он бы остался жив.
Если он умер, конечно.
Даже безразличный наблюдатель заметил бы, что с Клодией
творится неладное, точно грозовая туча собирается у нее на душе. В ней вдруг
вспыхнула страсть к кольцам, браслетам и прочим недетским игрушкам. И ее
элегантная походка принадлежала не маленькой девочке, но женщине. Часто она
прежде меня заходила в модные лавки и требовательно указывала пальчиком на духи
или перчатки и всегда расплачивалась за покупки сама. Я чувствовал себя в таких
случаях крайне неудобно, но не отставал от нее, боясь не того, что с ней может
что-то приключиться в огромном городе, но ее самой. Раньше она всегда играла
перед своими жертвами роль потерявшегося ребенка или сиротки. Теперь она
преобразилась. В Клодии появилось нечто глубоко порочное, и это шокировало
очарованных ею прохожих. Но я, как правило, не присутствовал при подобных
сценах. Она оставляла меня наедине с резными барельефами Нотр-Дам или просто в
экипаже на окраине парка.
Однажды ночью я проснулся на своей роскошной постели, оттого
что книга попала мне под бок, и обнаружил, что Клодии нигде нет. Я не решился
расспрашивать прислугу: мы никогда не разговаривали с горничными и швейцарами,
никто не знал наших имен. Я обшарил коридоры гостиницы, окрестные переулки,
даже зашел в бальный зал неподалеку, поддавшись необъяснимому ужасу при мысли,
что она может быть там одна. Я уже отчаялся, но вдруг увидел ее у входа в
отель. Она вошла, и в лучах ярких ламп капли дождя заискрились в золотых
локонах, выбившихся из-под шляпки. Она походила на ребенка, спешащего домой
после озорной проделки, взрослые вокруг умиленно улыбались. Она прошла мимо,
поднялась по широкой лестнице, как будто не заметила меня.
Я вошел в номер, затворил дверь. Клодия развязывала перед
зеркалом ленты шляпки. Она тряхнула головой, шляпка упала ей на плечи, волосы
рассыпались в золотистом блеске дождинок. Я вздохнул с облегчением: ее детское
платье, ленточки – все это было так мирно, так уютно, и в руках она держала
прелестную фарфоровую куклу. Она молча поправила на кукле платье. Ручки и ножки
под платьем крепились, должно быть, проволочными крючками; они покачивались и
звенели, как серебряный колокольчик.
«Это – взрослая кукла, – сказала Клодия, взглянув на
меня. – Ты видишь? Взрослая кукла».
Она поставила игрушку на тумбочку перед зеркалом.
«Вижу», – прошептал я.
«Ее сделала для меня одна женщина, – продолжала
Клодия. – Вообще-то, она мастерит кукол-девочек, но они все на одно лицо.
У нее целая лавка таких. А я попросила ее сделать для меня взрослую куклу».
Ее слова звучали загадочно и вызывающе. Она села в кресло и,
чуть морща лоб под мокрыми прядями волос, внимательно разглядывала свое
приобретение.
«Ты знаешь, почему она согласилась выполнить мою просьбу?» –
спросила она, и мне вдруг захотелось, чтобы в комнате было не так светло, чтобы
я мог забиться в какой-нибудь угол, укрыться от ее пристального взгляда. Но я
сидел на огромной кровати, точно на ярко освещенной сцене, а она была передо
мной и повсюду, она отражалась в бесчисленных зеркалах, меня обступал хоровод
голубых платьев с буфами.
«Потому что ты – очаровательное дитя, и ей захотелось
порадовать тебя», – ответил я слабым и чужим голосом.
Она беззвучно рассмеялась.
«Очаровательное дитя, – повторила она, насмешливо
взглянув на меня. – Ты все еще считаешь меня ребенком? – Ее лицо
вдруг потемнело, она взяла игрушку в руки, наклонила фарфоровую головку к
груди. – Да, я похожа на ее кукол. Я и есть кукла. Стоит посмотреть, как
она работает, возится со своими куклами, рисует им одинаковые глаза, губы…» Она
коснулась собственных губ.
