Нас окружала пустынная местность, мрачная, как любой
сельский ландшафт. Неясные очертания замков и развалин рождали во мне
незнакомую тревогу, да и местное население не внушало доверия. В маленьких
деревушках нам негде было укрыться от их глаз; и мы понимали, что это
очень опасно.
В Новом Орлеане не было нужды скрывать следы убийств: наши
жертвы терялись в гибельном море чумы, лихорадки и преступности. Но сейчас нам
приходилось покрывать большие расстояния, чтобы оставаться незамеченными.
Здешний простой люд, которому оживленные улицы Нового Орлеана, наверное,
показались бы сущим адом, свято верил, что мертвые ходят по земле и пьют кровь
живых. Они знали наши имена: вампир, дьявол. Мы были в курсе всех местных
слухов и не хотели сами их порождать.
Мы переезжали из селения в селение, поспешно, всегда без
попутчиков, стараясь не привлекать внимания людей. На постоялых дворах я сидел
у камина, Клодия у меня на руках притворялась спящей. Я прислушивался к
разговорам местных крестьян и приезжих – вдруг кто-то заговорит по-немецки или
по-французски и речь зайдет про вампиров; но мне удавалось услышать только
неясные слухи или старые легенды – и ничего определенного.
И наконец мы добрались до той деревни, до поворотной точки
нашего путешествия. Свежий воздух, ночная прохлада – все это стерлось из моей
памяти. Даже сейчас я вспоминаю те места с невольным содроганием.
Предыдущую ночь мы провели на уединенной ферме и ничего не
успели узнать. Но эта деревня сразу нас насторожила. Мы приехали не слишком
поздно, но на улице не было ни души. Все ставни были захлопнуты, мертвый фонарь
качался на ветру у входа на постоялый двор. Неубранный мусор на крыльце, сухие
цветы в витрине запертого магазина, пустой бочонок перекатывался по темному
двору гостиницы – казалось, здесь свирепствует чума.
Я помог Клодии выйти из экипажа и вдруг заметил под дверью
гостиницы тусклую полоску света.
«Скорее набрось капюшон, – прошептала Клодия. –
Сюда идут». Кто-то внутри отодвигал щеколду.
Вначале я увидел только свет и очертания женской фигуры в
дверном проеме; потом женщина шагнула вперед, и фонарь нашего экипажа осветил
ее лицо.
«Нам нужна комната на ночь, – сказал я
по-немецки. – И стойло для лошадей. Они выбились из сил».
«Ночь – неподходящее время для путешествий, – сказала
она странным, безжизненным голосом. – Особенно с ребенком».
За ее спиной я разглядел комнату: там, у огня, тихо
переговаривались люди. В основном крестьяне; только один мужчина был одет
примерно как я: сшитый на заказ костюм, плащ; но его одежда помялась и
запылилась. Огонь очага освещал его рыжие волосы. Это был иностранец, как и мы,
и только он один не встретил нас настороженным взглядом. Его голова
покачивалась, как у пьяного.
«Моя дочь устала, – сказал я женщине. – Нам негде
больше остановиться…» И вдруг услышал тихий шепот Клодии:
«Луи, посмотри… там, над дверью… чеснок и распятие!»
Такого я никогда не видел: маленькая бронзовая фигура Христа
на деревянном кресте, свежие и высохшие гирлянды чеснока обвивали распятие.
Женщина проследила за моим взглядом, потом пристально посмотрела на меня. Я
увидел, как она измучена: темные волосы не прибраны, глаза покраснели, дрожащая
рука теребит платок на груди. Я шагнул на порог, она, помедлив, распахнула дверь;
я прошел мимо нее, она что-то прошептала, и я догадался, что это молитва,
хотя не понимал славянских слов.
В маленькой, тускло освещенной комнате были люди, много
людей, мужчины и женщины; они сидели на скамьях вдоль грубых дощатых стен, и
даже на полу. Казалось, здесь собралась вся деревня. Младенец спал на руках у
матери, другой ребенок, постарше, устроился на ступеньках лестницы, подложив
под голову руки. И всюду чеснок, на гвоздях и крючках по стенам, в горшках,
мисках и кувшинах, на столах. Только очаг освещал комнату, изменчивые тени
ложились на мрачные лица. Люди молча смотрели на нас.
Никто не двинулся, не предложил нам сесть. Наконец хозяйка
сказала по-немецки, что я могу отвести лошадей в стойло. Она долго смотрела на
меня красными, безумными глазами; потом ее лицо смягчилось. Она сказала, что
посветит мне с порога фонарем, только надо оставить ребенка здесь и
поторопиться.
Но меня встревожил странный запах; я различил его
сквозь чад очага и винный дух. Это был запах смерти.
Рука Клодии дрогнула у меня на груди, маленький палец указал
на дверь возле лестницы. Запах доносился оттуда.
Я отвел лошадей. Женщина принесла мне стакан вина и миску с
супом. Я присел, Клодия устроилась у меня на коленях. Она отвернулась от огня и
не сводила глаз с таинственной двери. Все по-прежнему смотрели на нас. Все,
кроме иностранца. Я рассмотрел его получше. С первого взгляда он показался мне
гораздо старше. Но я ошибся: он был просто очень измучен. Худое приятное лицо,
светлая веснушчатая кожа. Почти мальчик. Большие голубые глаза смотрели на
огонь, брови и ресницы золотились от света, взгляд был открытый и детский. Но
что-то мучило его, не давало покоя. И он был сильно пьян. Вдруг он повернулся
ко мне лицом, и я увидел, что он плачет.
«Вы говорите по-английски?» – прозвучал в тишине его голос.
«Да», – ответил я.
Он победным взглядом обвел каменные лица.
«Вы говорите по-английски! – воскликнул он, его губы
скривились в горькой усмешке. Он поднял глаза к потолку, потом снова повернулся
ко мне: – Бегите из этой страны! Запрягайте коней, загоните их насмерть, только
бегите отсюда!»
Его плечи болезненно затряслись, он прижал ладонь ко рту.
Хозяйка холодно сказала по-немецки:
«Вы сможете уехать завтра утром».
Она стояла у стены, сложив руки на грязном фартуке.
«Что случилось?» – спросил я у нее шепотом.
Потом посмотрел на молодого человека, но он ответил мне
стеклянным взглядом. Все молчали. В камине тяжело ухнуло полено.
«Расскажите мне, что случилось», – попросил я англичанина.
Он поднялся. На минуту мне показалось, что он упадет, но он
только качнулся, оперся о край стола и наклонился ко мне. Его черный пиджак и
манжеты сорочки были забрызганы вином.
«Вы хотите это увидеть?» – он прерывисто вздохнул, заглянул
мне в глаза.
«Оставьте ребенка здесь!» – повелительно сказала женщина.
«Она спит», – ответил я, поднялся и последовал за
молодым человеком к той двери, что у лестницы.
Люди поспешно отодвинулись от двери, и мы вошли в маленький
зальчик.
