Огни Нового Орлеана удалялись, тускнели, и скоро позади
осталось только бледное свечение на фоне мерцающих облаков. Я устал от
воспоминаний, но все же стоял и смотрел на огни, пока они не скрылись за
горизонтом, потому что знал, что, может быть, никогда уже сюда не вернусь. Было
почти утро, когда мимо проплывал пирс усадьбы Френьеров и Пон-дю-Лак, и я уже
мог различить зеленую стену тополей и кипарисов, вырастающую из темноты вдоль
берега. Далее оставаться на палубе становилось опасно.
Я повернул ключ в замке каюты и почувствовал страшное
опустошение. Ни разу за долгие годы жизни в нашей веселой семейке мне не было
так безысходно страшно, и этому страху не было конца. Я забывался только на
считанные минуты, когда разум и тело уже не могли выносить жуткого напряжения и
слабость пересиливала страх; но легче не становилось. Лестат был сейчас за
много миль от нас, но его воскресение пробудило во мне прежний тайный ужас.
Клодия сказала:
«Мы в безопасности, Луи, все хорошо».
И я в ответ шепнул: «Да».
Но видел перед собой Лестата, эти выпученные глаза, это
покрытое рубцами тело. Как смог он вернуться, как ему удалось победить смерть?
Разве можно воскреснуть из этих ссохшихся останков? Каков бы ни был ответ, что
он означал не только для него, но и для Клодии, и для меня? Мы были в
безопасности от него, но были ли мы в безопасности от самих себя?
На корабле стали происходить непонятные вещи. Люди
удивлялись: живых крыс не было, только их трупы, высушенные и невесомые, будто
пролежавшие уже несколько дней. И началась странная лихорадка. Человек
чувствовал боль и слабость в горле, непонятные пятнышки появлялись то тут, то
там, а иногда пятен не было вообще, просто открывались старые раны и начинали
болеть. Человек засыпал и не просыпался. Пока мы пересекали Атлантику,
несколько трупов похоронили в море. Я избегал общества, якобы опасаясь
лихорадки; не хотелось сидеть в курительной комнате, слушать истории из жизни и
досужие человеческие разговоры. «Ел» я тоже в одиночестве. Клодия, наоборот, любила
ранними вечерами смотреть, как люди прогуливаются по палубе, а потом тихо
говорила мне: «Думаю, вон та будет следующей жертвой…»
Я откладывал книгу и смотрел в иллюминатор, море нежно
укачивало меня, звезды сияли так ярко и так близко, как никогда не бывает на
земле; они как будто касались волн. Я сидел в темной каюте один, и мне
казалось, что небо опускается, чтобы соединиться с водой, что небеса и земля
вот-вот сойдутся воедино, закроется страшная пропасть, и откроется великая
тайна, и хаос сменится гармонией. Но кто же явит миру это откровение? Бог? Или
сатана? Я вдруг подумал, какой покой обрету, когда узнаю дьявола, увижу его
лицо; пусть это будет страшная встреча, но я наконец узнаю, что всецело
принадлежу ему, кончится мучительное неведение, и я перешагну грань, которая
навсегда отделила меня от человеческого естества.
Мне казалось, что корабль движется навстречу этой тайне. Нас
обнимал бескрайний простор, и не было ему конца, и сердце замирало от красоты и
величия мира. И вдруг я понял, что «обрести покой» – это совсем не то;
наоборот, это ужасно. Разве можно найти покой в вечном проклятии? И что такое
мои мучения по сравнению с адским неугасимым пламенем? Тихое колыхание волн под
вечными звездами и сами звезды – что общего у них с дьяволом? И образы,
памятные с детства, всегда неподвижные в безумном водовороте смертной жизни:
ангел смотрит в лицо Господа, и строгий Лик Божий – вот где вечный
покой, – и мирная гладь морская – только прикосновение к нему.
Но даже в эти мгновения, когда корабль спал и спал весь мир,
небеса и преисподняя казались мне только выдумкой, плодом человеческого
воображения. Узнать, существуют ли они на самом деле, поверить, все равно во
что – в рай или ад, – только это, наверное, могло успокоить меня.
Клодия, как и Лестат, всегда любила, чтоб было светло. Она
проснулась и зажгла все лампы. У одной пассажирки она позаимствовала прелестную
колоду карт в стиле Марии-Антуанетты: на ярко-малиновом фоне рубашек расцветали
золотые лилии. Она раскладывала пасьянс и все время спрашивала меня про
Лестата, как он мог выжить, и я поневоле стал отвечать. Она уже оправилась от
потрясения. Если и помнила, как кричала в огне, то сейчас не хотела думать об
этом; а слезы, которые она проливала у меня на руках, казалось, совсем
стерлись из ее памяти. Она стала прежней – решительной, хладнокровной. И
спокойной. Ничего не боялась и ни о чем не жалела.
«Надо было сжечь его, – сказала она. – Мы, как
дураки, поверили, что он умер».
«Но как он сумел выжить? – спросил я. – Ты же
видела эти останки».
Я действительно ничего не понимал и с радостью бы забыл все
это, но ничего не получалось. Клодия размышляла вслух:
«Предположим, он перестал бороться, но был еще жив;
заключенный в беспомощный труп, но в полном сознании…»
«В полном сознании!» – прошептал я.
«Представь, он оказался в болоте и услышал, что мы уезжаем,
и нашел в себе силы двигаться. Темнота вокруг кишела живыми существами. Однажды
я видела, как он поймал в саду маленькую ящерицу, оторвал ей голову и смотрел,
как она умирает. Воля к жизни в нем безгранична. Его руки всегда цепко хватали
все, что движется».
«Воля к жизни? – сказал я. – Думаю, дело не в
этом…»
«Он напился крови, набрался сил, дополз до дороги и нашел
еще кого-то. Быть может, припав к земле, он подстерег проезжающий экипаж, а
может, полз, собирая кровь повсюду, где только можно, пока не добрался до
лачуги иммигрантов или до какой-нибудь усадьбы. Представляю себе, как он
выглядел! – Она прищурилась и посмотрела на лампу под потолком. Голос ее
был приглушен и ничего не выражал. – Что он сделал потом? Мне это
совершенно ясно. До рассвета он бы не успел вернуться в Новый Орлеан и, скорее
всего, пошел на кладбище в Олд-Байю. Благотворительная больница каждый день
доставляет туда гробы. Я прямо вижу, как он раскапывает свежую могилу, вываливает
в грязь труп из гроба и прячется в нем. До следующей ночи его никто не
потревожит. Да… так оно и было, я уверена».
Я долго думал и согласился, что, наверное, она права. Клодия
выложила на стол еще одну карту, посмотрела на круглое лицо седовласого короля
и задумчиво добавила:
«На его месте я поступила бы именно так. Почему ты так
смотришь?» – Она собрала карты; маленькие пальцы старались аккуратно сложить
колоду; потом она перетасовала их.
«Ты уверена, что, если бы мы сожгли его, он бы умер?»
«Конечно, уверена: если нечему воскресать, то ничего и не
воскреснет. К чему ты клонишь?» – Она сдала карты себе и мне на небольшом
дубовом столике, но я к ним не притронулся.
«Не знаю… – прошептал я. – Наверное, не было
никакой воли к жизни… В этом нет нужды».
Клодия спокойно смотрела на меня, и я не мог догадаться, о
чем она думает, поняла ли она, о чем я говорю.
