Старый французский город давным-давно сгорел, на его месте
выросли особняки в испанском стиле – они сохранились и по сей день. Мы медленно
шли по узким улочкам, где не разъехаться двум экипажам; за побеленными оградами
и парадными воротами угадывались райские сады, роскошные, как наш собственный;
казалось, их полумрак полон прекрасных тайн и обещаний; высокие банановые
пальмы качались над галереями, садовые дорожки терялись в зарослях папоротника
и цветов. Наверху, на балконе, смутно вырисовывались фигуры людей, теплый
речной ветер заглушал их голоса и шелест веера в руках женщины… Стены домов
заросли глицинией и страстоцветом, мы касались их плечами, останавливались,
чтобы сорвать особенно прекрасную розу или ветку жимолости. В высоких окнах
отблеск свечей метался по лепнине потолка, или радужно сияли хрустальные
светильники; вот стройная женщина в вечернем туалете облокотилась на перильца
балкона; драгоценные камни сверкали у нее на шее, терпкий запах ее духов
смешивался с благоуханием ночи.
У нас были любимые улицы, сады, уголки, но нас неудержимо
потянуло на окраину старого города, туда, где начинались бескрайние болота.
Мимо нас по Байюроад проезжали экипаж за экипажем – семьи плантаторов спешили в
оперу или в театр.
Огни города остались позади, запах садов утонул в густых
испарениях болот. Вид высоких, раскачивающихся деревьев, обросших мхом, навеял
воспоминания об ужасной кончине Лестата. Меня мутило. Когда-то так же ясно я
представлял себе разлагающееся в гробу тело брата. Вот и теперь я видел перед
собой труп Лестата, завернутый в простыню, в зловонной жиже меж корней дубов и
кипарисов, уже обглоданный червями и болотными тварями. Хотя – кто знает? –
может, они инстинктивно чувствовали, что высохшие останки скрывают в себе
смертоносный яд, и не прикоснулись к ним.
Мы повернули и быстро пошли назад, в самое сердце старого
города.
Клодия нежно пожала мою руку – она хотела успокоить меня.
Она прижимала к груди огромный букет цветов, которые собрала в городе, вдыхала
его запах. Вдруг она прошептала так тихо, что мне пришлось наклониться, чтобы
разобрать слова:
«Луи, ты все еще терзаешь себя, а ведь тебе известно лучшее
лекарство. Пусть разум… пусть разум подчинится плоти. – Клодия выпустила
мою ладонь, шагнула в сторону и на прощание шепнула еще раз: – Забудь Лестата.
Пусть разум подчинится плоти…»
Мне вспомнились строчки из книги стихов, которую я держал в
руках, когда она впервые произнесла эти слова:
Рот красен, желто-золотой
Ужасный взор горит:
Пугает кожа белизной,
То Жизнь по Смерти, дух ночной,
Что сердце леденит.
[4]
Она улыбнулась из-за угла, и через мгновение ее желтое
платье растворилось в темноте. Моя подруга, моя вечная подруга.
Я свернул на Рю-Дюмейн и медленно побрел мимо темных окон.
Свет фонаря за моей спиной слабел, я уходил от него все дальше и дальше, и тени
кружевных чугунных решеток на мостовой расплывались, тускнели и наконец слились
с темнотой. Подошел к особняку мадам Ле Клэр и прислушался. Наверху слабо
взвизгивали скрипки, звенел смех. Я отошел в тень дома напротив, остановился и
долго смотрел, как прогуливаются по освещенным комнатам поздние гости: мужчина
с бокалом золотистого вина переходил от окна к окну, придерживая темные шторы и
обращая взор к луне.
Прямо передо мной, в кирпичной стене, была распахнута дверь,
и в дальнем конце двора горел свет. Я беззвучно пересек узкую улочку и
почувствовал тяжелый запах кухни. Чуть помедлив, я зашел внутрь. Кто-то быстро
промелькнул по двору, стукнула задняя дверь. Я огляделся и заметил женскую
фигуру возле кухонной плиты. Это была высокая худая негритянка с тонким,
выразительным лицом. Ее кожа блестела, как полированный черный мрамор. Она
помешивала варево в большой кастрюле. Я уловил сладкий запах специй, свежего
майорана и лаврового листа; но вдруг тошнотворной волной накатил смрад мясной
похлебки, кровь и плоть разлагались и булькали, над кастрюлей поднимался
удушливый пар. Я подошел поближе. Девушка отложила длинную железную ложку,
выпрямилась, уперлась руками в великолепные, точеные бедра, белый фартук
подчеркивал тонкую, изящную талию. Кипящая жижа плескалась через край, и брызги
шипели на раскаленных углях. Я вдохнул соблазнительный душный запах девушки,
заглушающий даже странную смесь ароматов готовящейся пищи. Теперь я стоял
совсем близко, прислонившись спиной к стене дома, увитой диким виноградом.
Наверху скрипки заиграли вальс и пол заскрипел – начались танцы. Девушка
подошла к двери и, грациозно изогнув длинную шею, всмотрелась в темноту двора.
«Месье! – Она заметила меня и вышла в круг света,
падавшего из окна верхнего этажа. Я разглядел большую округлую грудь, тонкие
шелковистые руки и холодную красоту лица. – Вы пришли на вечеринку, месье?
Тогда вам надо пройти наверх…»
«Нет, моя прелесть, я пришел не на вечеринку. – Я
выступил из тени. – Я пришел за тобой».
– На следующий вечер, когда я проснулся, все уже было
готово к отъезду: наши вещи и ящик с гробом отправлены на пароход, слуги
распущены по домам, мебель накрыта белыми чехлами. Билеты, банковские чеки и
документы лежали в плоском черном бумажнике.
«Значит, мы и вправду уезжаем», – подумал я.
Я предпочел бы сегодня не убивать, но это было невозможно –
нам предстояло путешествие, и я постарался насытиться, правда небрежно и
наспех. Так же поступила и Клодия. Скоро нам нужно было выходить. Я сидел дома
один и ждал ее. Почему-то она задерживалась, и я, по обыкновению, волновался.
Боялся за нее, хотя не раз убеждался в том, что она может околдовать кого
угодно. Часто, оказываясь слишком далеко от дома, она упрашивала прохожих
помочь ей. Те с радостью соглашались и приносили ее прямо к нашему порогу,
передавали в руки отца, и я щедро благодарил их за возвращение блудной дочери.
Наконец я услышал быстрые шаги. Она бежала, и я подумал, что
она перепутала время и решила, что опаздывает. Я посмотрел на часы: в запасе
целый час. Но, взглянув на нее, я понял: что-то не так.
«Луи, двери!» – выдохнула она с порога, прижимая руку к
тяжело вздымающейся груди, и пробежала мимо меня по коридору. Я последовал за
ней, запер двери на галерею, повинуясь ее отчаянным жестам.
«Что случилось? – спрашивал я. – Что с тобой?»
Но она захлопнула распахнутые окна, закрыла дверь на
узенький балкончик, подняла колпак светильника и быстро задула огонь. Теперь
только уличные фонари слабо освещали комнату. Она отдышалась, держась за
сердце, потом взяла меня за руку и потянула к окну.
