— И она тоже?
Он подозревает, что теперь Конни посмеивается над ним — совсем в ее характере. И поэтому ему становится не труднее, а легче продолжать свои объяснения.
— Взгляни на это вот так, Конни. Вообрази, что действуют сто медиумов. Вообрази, что девяносто девять из них — шарлатаны. Это означает, что один из них подлинный, не так ли? А если один подлинный и спиритические феномены, которым этот медиум служит проводником, подлинны, мы доказали наше положение. Его достаточно доказать один-единственный раз, и оно доказано для всех и навсегда.
— Что доказали? — Конни несколько опешила из-за внезапного перехода ее брата на «мы».
— Что дух остается существовать и после смерти. Один случай — и мы докажем это для всего человечества. Разреши я расскажу тебе о том, что произошло двадцать лет назад в Мельбурне. В свое время это было хорошо продокументировано. Двое молодых братьев вышли на своей лодке в бухту с опытным моряком у руля. Погода для плавания была отличная, но, увы, они не вернулись. Их отец был спиритуалистом и после двух дней без каких-либо известий он обратился к известному сенситиву, то есть медиуму, чтобы попытаться проследить их. Сенситиву были даны кое-какие вещи братьев, и с помощью психометрии он сумел установить их передвижения. В заключение ему удалось уловить, что лодка попала в тяжелое положение, и на ней царил хаос. Казалось, гибель их была неминуема.
Я вижу выражение твоих глаз, Конни, и знаю, что ты думаешь: что тебе для этого вывода медиум не понадобился бы. Но погоди. Два дня спустя был проведен новый сеанс с тем же сенситивом, и оба юноши, которых отец приобщил к спиритуализму, немедля вступили в контакт. Они попросили прощения у матери, которая была против их морской прогулки, и рассказали, как лодка опрокинулась и о своей смерти в водной стихии. Они сообщили, что теперь пребывают в том состоянии света и счастья, которое обещали наставления их отца. И они даже помогли моряку, погибшему с ними, сказать несколько слов.
Перед завершением контакта один юноша сказал, что хищная рыба оторвала руку его брата. Медиум спросил, не акула ли, и юноша ответил, что рыба не походила ни на одну из акул, которых ему прежде доводилось видеть. Так вот все это было тогда же записано и частично опубликовано в газетах. Заметь дальнейшее. Несколько недель спустя большая акула редчайшей глубоководной разновидности, незнакомой рыбакам, ее поймавшим, и никогда прежде не встречавшаяся в водах возле Мельбурна, была изловлена примерно в тридцати милях оттуда. В ее внутренностях были обнаружены кости человеческой руки. А кроме того, несколько монет, часы и кое-какие другие предметы, принадлежавшие этому юноше. — Он делает паузу. — Ну, Конни, что ты на это скажешь?
Конни задумывается. Насколько она понимает, ее брат путает религию со своей страстью расставлять все по своим местам. Он видит проблему — смерть, и ищет способ найти для нее решение. И еще она думает, что спиритуализм ее брата каким-то образом, хотя она не совсем понимает, как именно, связан с его любовью к рыцарственности, романтике и вере в золотой век. Но свои возражения она строит на более узкой основе.
— Скажу я вот что, дорогой брат: это чудесная история, а ты — чудесный рассказчик, как мы все отлично знаем. И еще я думаю, что не была в Мельбурне двадцать лет назад, как не был и ты.
Артур не против получить отпор.
— Конни, ты величайшая рационалистка, а это первый шаг к тому, чтобы стать спиритистом.
— Сомневаюсь, что тебе удастся обратить меня в свою веру, Артур. — Конни кажется, что пересказал он переработанную версию про Иону и кита, хотя и такую, в какой жертвам повезло меньше; и что строить какие-либо верования на подобной истории — это такой же акт веры, каким стала история Ионы для тех, кому довелось услышать ее первыми. Но Библия хотя бы предлагает иносказание. Артур, поскольку он не любит иносказаний, видит притчу и решает принять ее буквально. Точно притча о пшенице и плевелах представляла собой всего лишь агрономическую рекомендацию.
— Конни, что, если кто-то, кого ты знала и любила, умер бы. А потом вступил бы в контакт с тобой, говорил бы с тобой, сказал бы что-то, известное только тебе, упомянул какую-нибудь личную интимную подробность, которая никак не может быть узнана с помощью шарлатанства?
— Артур, я думаю, это еще один порог, через который я переступлю, если когда-нибудь окажусь перед ним.
— Конни, английская ты Конни. Жди и увидишь. Жди и увидишь, как обернется дело. Это не для меня. Я за то, чтобы действовать немедленно же.
— Ты всегда был таким, Артур.
— Над нами будут смеяться. Это великое дело, но борьба не будет честной. Приготовься, что твой брат станет предметом насмешек. И все-таки помни одно: нам требуется только один случай. Один случай — и все доказано. Доказано вне всяких разумных сомнений. Доказано вне всяких научных опровержений. Только подумай об этом, Конни!
— Артур, твой чай совсем остыл.
Вот так мало-помалу накапливаются годы. Десять лет с тех пор, как заболела Туи, шесть с тех пор, как он встретил Джин. Одиннадцать лет с тех пор, как заболела Туи, семь — с тех пор, как он встретил Джин. Двенадцать лет с тех пор, как заболела Туи, восемь — с тех пор, как он встретил Джин. Туи продолжает быть бодрой, не испытывать боли и, он уверен, ничего не подозревать о заботливом заговоре, ее окружающем. Джин остается в своей квартире, упражняет голос, участвует в лисьих травлях, гостит в «Под сенью» с соблюдением всех правил хорошего тона — и без их соблюдения в Мейсонгилле; она все так же настаивает, что ей достаточно того, что у нее есть, поскольку ее сердце желает именно этого, и оставляет за своей спиной один безопасный для деторождения год за другим. Мам остается его опорой, его исповедницей, его гарантией. Ничто не движется. Быть может, ничего так и не сдвинется, пока однажды напряжение не поразит его сердце, и он попросту взорвется и испустит дух. Выхода нет, в этом омерзительность его положения; или, вернее, всякий возможный выход помечен «Горесть». В «Шахматном журнале» Ласкера он читает о позиции под названием «цунцваг», когда игрок не может продвинуть ни единую фигуру ни в каком направлении ни на какую клетку, не ухудшив своего и без того тяжелого положения. Вот какой ощущается жизнь Артуром.
С другой стороны, жизнь сэра Артура, кроме которой большинство людей ничего не видит, великолепна, как никогда. Рыцарь королевства, друг короля, защитник Империи и заместитель лорда-наместника Суррея. Человек нарасхват. Однажды его приглашают судить состязание на звание Силача, организованное мистером Сендоу, бодибилдером, в Альберт-Холле. Он и Лоус, скульптор, — два оценивателя, а сам Сендоу — рефери. Восемьдесят соперников партиями по десять человек демонстрируют свою мускулатуру перед битком набитым залом. Восемьдесят почти лопающихся леопардовых шкур сокращаются до двадцати четырех, до двенадцати, до шести и, наконец, до трех финалистов. Это три великолепнейших экземпляра, но один чуть пониже, а другой чуть неуклюжее, и потому они присуждают титул вместе с ценной золотой статуэткой ланкаширцу по фамилии Меррей. Судьи и некоторые избранные гости затем вознаграждаются поздним ужином с шампанским. Выходя на полуночную улицу, сэр Артур замечает, что впереди него идет Меррей, небрежно прижимая статуэтку к боку одной могучей рукой. Сэр Артур нагоняет его, поздравляет еще раз и, заметив, что это простецкий деревенский парень, спрашивает, где он намерен переночевать. Меррей признается, что денег у него нет ни пенни, только обратный билет до Блэкберна, и он намерен расхаживать по пустынным улицам до отхода своего утреннего поезда. Сэр Артур приводит его в отель «Морли» и поручает заботам портье и прочих. На следующее утро он находит Меррея в постели в окружении благоговеющих горничных и официантов, на подушке рядом с ним блестит его золотой приз. Такое счастливое завершение! Но в памяти сэра Артура остается не оно. А картина человека, одиноко идущего впереди него, человека, который выиграл замечательный приз под бурю оваций, человека с золотой статуэткой под мышкой и тем не менее без единого пенни в кармане, человека, решившего бродить по пустынным улицам в свете газовых фонарей до рассвета.
