— Удивляюсь, — прервал Швейка явно задетый
телефонист Ходоунский, — почему именно я должен быть мишенью для идиотских
острот?
— Ходоунский, который содержит частное сыскное бюро с
фирменной маркой «Око», как у святой троицы, не родственник ли ваш? —
невинно спросил Швейк. — Очень люблю частных сыщиков. Несколько лет тому
назад я отбывал воинскую повинность вместе с одним частным сыщиком по фамилии
Штендлер. Голова у него напоминала еловую шишку, и наш фельдфебель любил
повторять, что за двадцать лет службы он видел много шишкообразных военных
голов, но такой еловой шишки даже представить себе не мог. «Послушайте,
Штендлер, — говорил он ему, — если бы в нынешнем году не было манёвров,
ваша шишковидная голова даже для военной службы не пригодилась бы. Ну, а теперь
по вашей шишке будет, по крайней мере, пристреливаться артиллерия, когда мы
придём в такую местность, где не найдём лучшего ориентира». Ну и натерпелся же
бедняга от него! Иногда во время похода вышлет его фельдфебель на пятьсот шагов
вперёд, а потом командует: «Направление — голова-шишка!» Этому самому Штендлеру
и как частному сыщику страшно не везло. Бывало, он частенько рассказывал, сидя
в кантине, сколько пришлось претерпеть ему на этой службе! Получает он,
например, задание: выследить супругу одного клиента. Прибегает такой клиент сам
не свой в их контору и даёт поручение разузнать, не снюхалась ли его супруга с
другим, а если снюхалась, то с кем снюхалась, где и как снюхалась. Или же
наоборот. Этакая ревнивая баба захочет выследить, с кем шляется её муж, чтобы
иметь основание почаще устраивать дома скандалы. Штендлер был человек
образованный, говорил о нарушении супружеской верности в самых деликатных
выражениях и, бывало, чуть не плакал, рассказывая нам, как от него требовали,
чтобы он застиг «её» или «его» in flagranti.
[173]
Другой бы,
скажем, обрадовался, если бы застал такую парочку in flagranti и только глаза
бы пялил, а Штендлер, по его словам, в таких случаях сам терялся. Он всегда
изысканно выражался и говорил, что смотреть на все эти похабные гнусности у
него нет больше сил. Бывало, у нас слюнки текут, как у собаки, мимо которой
пронесли варёную ветчину, при его рассказах о позах, в каких он заставал разные
парочки. Когда нас оставляли без отпуска в казарме, он нам всё это очень тонко
описывал. «В таком положении, говорит, я видел пани такую-то с паном
таким-то, — и сообщал их адреса. И был очень грустный при этом. — А
сколько пощёчин я получил с той и другой стороны! Но больше всего меня
угнетало, что я брал взятки. Одну взятку до самой смерти не забуду. Он голый, и
она голая. В отеле — и не заперлись на крючок! Вот дураки! На диване они не поместились,
потому что оба были толстые. Резвились на ковре, словно котята. А ковёр такой
замызганный, пыльный, весь в окурках. Когда я вошёл, оба вскочили, он встал
передо мной, руку держит фиговым листком. Она же повернулась ко мне спиной, на
коже ясно отпечатался рисунок ковра, а к хребту прилип окурок. „Извините,
говорю, пан Земек, я частный детектив Штендлер из бюро Ходоунского, и мой
служебный долг поймать вас in flagranti, согласно заявке вашей уважаемой
супруги. Дама, с которой вы находитесь в недозволенной связи, есть пани
Гротова“. Во всю свою жизнь я не видел более спокойного гражданина.
„Разрешите, — сказал он как ни в чём не бывало, — я оденусь. Во всём
единственно виновата моя супруга, которая своей необоснованной ревностью
вынуждает меня вступать в недозволенную связь и, побуждаемая необоснованным
подозрением, оскорбляет меня как супруга упрёками и отвратительным недоверием.
Если, однако, не остаётся никакого сомнения и позора уже не скрыть… Где мои
кальсоны?“ — спросил он спокойно. „На постели“. Надевая кальсоны, он продолжал:
„Если уже позор скрыть невозможно, остаётся одно: развод. Но этим пятно позора
не смоешь. Вообще развод — вещь серьёзная, — рассуждал он,
одеваясь. — Самое лучшее, если моя супруга вооружится терпением и не даст
повода для публичного скандала. Впрочем, делайте, что хотите. Я вас оставляю
здесь наедине с этой госпожой“. Пани Гротова между тем забралась в постель. Пан
Земек пожал мне руку и вышел».
Я уже не помню хорошенько, как нам дальше рассказывал пан
Штендлер, что он потом ей говорил. Только он весьма интеллигентно беседовал с
этой дамой в постели, очень культурно рассуждал, например, что брак вовсе не
установлен для того, чтобы каждого вести прямо к счастью, и что долг каждого из
супругов побороть похоть, а также очистить и одухотворить свою плоть. «При этом
я, — рассказывал Штендлер, — начал раздеваться, и, когда разделся,
одурел и стал диким, словно олень в период случки, в комнату вошёл мой хороший
знакомый Штах, тоже частный детектив из конкурировавшего с нами бюро Штерна,
куда обратился пан Грот за помощью относительно своей жены, которая якобы была
с кем-то в связи. Этот Штах сказал только: «Ага, пан. Штендлер in flagranti с
пани Гротовой! Поздравляю!» — закрыл тихо дверь и ушёл.
«Теперь уж всё равно, — сказала пани Гротова, —
нечего спешить одеваться. Рядом со мною достаточно места». — «У меня,
милостивая государыня, действительно речь идёт о месте», — ответил я, сам
не понимая, что говорю. Помню только, я рассуждал о том, что если между
супругами идут раздоры, то от этого страдает, между прочим, и воспитание
детей».
Далее он нам рассказал, как он быстро оделся, как вовсю
удирал и как решил обо всём немедленно сообщить своему хозяину, пану
Ходоунскому. По дороге он зашёл подкрепиться, а когда пришёл в контору, на нём
уже был поставлен крест. Там уже успел побывать Штах, которому его хозяин
приказал нанести удар Ходоунскому и показать ему, что представляет собою
сотрудник его частного сыскного бюро. А Ходоунский не придумал ничего лучшего,
как немедленно послать за женой пана Штендлера, чтобы она сама с ним
расправилась, как полагается расправиться с человеком, которого посылают по
служебным делам, а сотрудник конкурирующего учреждения застаёт его in
flagranti. «С той самой поры, — говорил пан Штендлер, когда об этом заходила
речь, — моя башка стала ещё больше походить на еловую шишку».
— Так будем играть в «пять — десять»?
Игра продолжалась.
Поезд остановился на станции Мошон. Был уже вечер, — из
вагона никого не выпустили.
Когда поезд тронулся, в одном вагоне раздалось громкое
пение. Певец словно хотел заглушить стук колёс. Какой-то солдат с Кашперских
гор, охваченный религиозным экстазом, диким рёвом воспевал тихую ночь, которая
спускалась на венгерские долины:
Gute Nacht! Gute Nacht!
Allen Müden sei's gebrach..
Neigt der Tag stille zu Ende,
ruhen alle fleis'gen Hande,
Bis der Morgen ist erwacht.
Gute Nacht! Gute Nacht!
[174]
