— Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в
моей дружбе?.. — сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. — Нет, он
нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? — продолжал он. — Он
призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн —
прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд — развратник и интриган,
Винцингероде — беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем
другие, но все-таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и
который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания…
Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, — продолжал
Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими
соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было
одно и то же), — но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира.
Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым
движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает,
Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не
знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион — военный человек. Он
глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет
ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него
сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a
l`armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только
тогда, когда он полководец, ] — сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо
как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть
полководцем.
— Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить
Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия
ропщет…
— Напротив, ваше величество, — сказал Балашев, едва
успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим
фейерверком слов, — войска горят желанием…
— Я все знаю, — перебил его Наполеон, — я все знаю, и знаю
число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч
войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, — сказал Наполеон,
забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, — даю вам ma
parole d`honneur que j`ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la
Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю
сторону Вислы. ] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это,
замирившись с вами. Шведы — их предопределение быть управляемыми сумасшедшими
королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого —
Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи
шведом, может заключать союзы с Россией. — Наполеон злобно усмехнулся и опять
поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что
возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что-то,
но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать,
что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул,
чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в
котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе
доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол,
боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как
человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором,
очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь
Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их.
Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и
старался избегать его взгляда.
— Да что мне эти ваши союзники? — говорил Наполеон. — У меня
союзники — это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет
двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он
сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе
молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу
Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал
почти:
— Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня,
знайте, что я сотру ее с карты Европы, — сказал он с бледным, искаженным злобой
лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. — Да, я
заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую
Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами
будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, — сказал он и молча прошел
несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в
жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и
остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза
Балашеву и сказал тихим голосом: — Et cependant quel beau regne aurait pu avoir
votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш
государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со
стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал,
продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев
сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно
кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами
в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку,
понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась;
почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой
подал носовой платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
— Уверьте от моего имени императора Александра, — сказал оц,
взяв шляпу, — что я ему предан по-прежнему: я знаю его совершенно и весьма
высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous
recevrez ma lettre a l`Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите
мое письмо к государю. ] — И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все
бросилось вперед и вниз по лестнице.
Глава 7
После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих
взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre»,
Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но
постарается не видать его — оскорбленного посла и, главное, свидетеля его
непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в
этот день приглашение к столу императора.
