В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу,
Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не
совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму
князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно
советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск
с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой
подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору,
которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать
его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в
белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться
в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками.
Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил
колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский,
конторщик, кухарка — черная, белая, две старухи, мальчик-казачок, кучера и
разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые
подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его
под руку.
— Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! — пыхтя, проговорил
скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав
последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч
снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
— Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа,
нас пожалей, — прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
— Бабы, бабы, бабьи сборы, — проговорил Алпатыч про себя и
поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще
зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал,
любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам
ржаных пелей, на которых кое-где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные
соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4-го августа Алпатыч приехал
в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска.
Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили
его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел
прекрасное поле овса, которое какие-то солдаты косили, очевидно, на корм и по
которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро
забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были
ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что
не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но
не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4-го августа в Смоленск,
остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника
Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться.
Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у
князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в
губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с
толстыми губами, с толстой шишкой-носом, такими же шишками над черными,
нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки,
выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
— Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в
город, — сказал хозяин.
— Что ж так, из города? — сказал Алпатыч.
— И я говорю, — народ глуп. Всё француза боятся.
— Бабьи толки, бабьи толки! — проговорил Алпатыч.
— Так-то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что
не пустят его, — значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят —
креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и
сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На
другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел
по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день
для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались
выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная
пальба. На улицах было много народу, куда-то спешащего, много солдат, но так
же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла
служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к
губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске,
о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что
делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа,
казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч
встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин,
бывший исправник, говорил с жаром.
— Ведь это не шутки шутить, — говорил он. — Хорошо, кто
один. Одна голова и бедна — так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да
все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после
этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
— Да ну, будет, — говорил другой.
— А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, —
сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
— А, Яков Алпатыч, ты зачем?
— По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, —
отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он
делал всегда, когда упоминал о князе… — Изволили приказать осведомиться о
положении дел, — сказал он.
— Да вот и узнавай, — прокричал помещик, — довели, что ни
подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? — сказал он, указывая на ту сторону, откуда
слышались выстрелы.
— Довели, что погибать всем… разбойники! — опять проговорил
он и сошел с крыльца.
