Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля,
устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец
забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и
расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об
этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне
Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья
подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила
Иваныча, что делает ее отец.
— Всё хлопочут, — с почтительно-насмешливой улыбкой, которая
заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. — Очень беспокоятся
насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, — понизив голос, сказал
Михаил Иваныч, — у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно
из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были
остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
— А Алпатыча посылают в Смоленск? — спросила княжна Марья.
— Как же-с, уж он давно ждет.
Глава 3
Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в
очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в
далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги
(ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после
его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы
воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук
Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно
дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в
Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал
отдавать приказания.
— Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по
образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу
— по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
— Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки,
непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный
надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов.
Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч
пошевелился.
— Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него,
потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо
губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему
хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему
в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где
стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный
диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям,
которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все-таки лучше всех
был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
— Не так, не так! — закричал князь и сам подвинул на
четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», — подумал князь
и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать,
чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и
как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не
задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и
передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее
кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! — думал он. Он сделал, поджав
губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель
равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь.
Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
— Нет спокоя, проклятые! — проворчал он с гневом на кого-то.
«Да, да, еще что-то важное было, очень что-то важное я приберег себе на ночь в
постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что-то такое, что-то в гостиной
было. Княжна Марья что-то врала. Десаль что-то — дурак этот — говорил. В
кармане что-то — не вспомню».
— Тишка! Об чем за обедом говорили?
— Об князе, Михайле…
— Молчи, молчи. — Князь захлопал рукой по столу. — Да! Знаю,
письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что-то про Витебск говорил.
Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати
столик с лимонадом и витушкой — восковой свечкой и, надев очки, стал читать.
Тут только в тишине ночи, при слабом свете из-под зеленого колпака, он, прочтя
письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у
Смоленска; может, они уже там».
— Тишка! — Тихон вскочил. — Нет, не надо, не надо! —
прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему
представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он,
молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в
расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же
сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые
сказаны были тогда при первом свидании с Потемкиным. И ему представляется с
желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина — матушка-императрица, ее
улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее
же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее
гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы
теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»
Глава 4
Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского,
находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от
Московской дороги.
