— Non, monsieur Dessales, je demanderai a ma tante de
rester, [Нет, мосье Десаль, я попрошусь у тетеньки остаться. ] — отвечал также
шепотом Николенька Болконский.
— Ma tante, позвольте мне остаться, — сказал Николенька,
подходя к тетке. Лицо его выражало мольбу, волнение и восторг. Графиня Марья
поглядела на него и обратилась к Пьеру.
— Когда вы тут, он оторваться не может… — сказала она ему.
— Je vous le ramenerai tout-a-l`heure, monsieur Dessales;
bonsoir, [Я сейчас приведу вам его, мосье Десаль; покойной ночи. ] — сказал
Пьер, подавая швейцарцу руку, и, улыбаясь, обратился к Николеньке. — Мы совсем
не видались с тобой. Мари, как он похож становится, — прибавил он, обращаясь к
графине Марье.
— На отца? — сказал мальчик, багрово вспыхнув и снизу вверх
глядя на Пьера восхищенными, блестящими глазами. Пьер кивнул ему головой и
продолжал прерванный детьми рассказ. Графиня Марья работала на руках по канве;
Наташа, не спуская глаз, смотрела на мужа. Николай и Денисов вставали,
спрашивали трубки, курили, брали чай у Сони, сидевшей уныло и упорно за
самоваром, и расспрашивали Пьера. Кудрявый болезненный мальчик, с своими
блестящими глазами, сидел никем не замечаемый в уголку, и, только поворачивая
кудрявую голову на тонкой шее, выходившей из отложных воротничков, в ту
сторону, где был Пьер, он изредка вздрагивал и что-то шептал сам с собою,
видимо испытывая какое-то новое и сильное чувство.
Разговор вертелся на той современной сплетне из высшего
управления, в которой большинство людей видит обыкновенно самый важный интерес
внутренней политики. Денисов, недовольный правительством за свои неудачи по
службе, с радостью узнавал все глупости, которые, по его мнению, делались
теперь в Петербурге, и в сильных и резких выражениях делал свои замечания на
слова Пьера.
— Пг`ежде немцем надо было быть, тепег`ь надо плясать с
Татаг`иновой и madame Кг`юднег`, читать… Экаг`стгаузена и бг`атию. Ох! спустил
бы опять молодца нашего Бонапарта! Он бы всю дуг`ь повыбил. Ну на что похоже —
солдату Шваг`цу дать Семеновский полк? — кричал он.
Николай, хотя без того желания находить все дурным, которое
было у Денисова, считал также весьма достойным и важным делом посудить о
правительстве и считал, что то, что А. назначен министром того-то, а что Б.
генерал-губернатором туда-то и что государь сказал то-то, а министр то-то, что
все это дела очень значительные. И он считал нужным интересоваться этим и
расспрашивал Пьера. За расспросами этих двух собеседников разговор не выходил
из этого обычного характера сплетни высших правительственных сфер.
Но Наташа, знавшая все приемы и мысли своего мужа, видела,
что Пьер давно хотел и не мог вывести разговор на другую дорогу и высказать
свою задушевную мысль, ту самую, для которой он и ездил в Петербург —
советоваться с новым другом своим, князем Федором; и она помогла ему вопросом:
что же его дело с князем Федором?
— О чем это? — спросил Николай.
— Все о том же и о том же, — сказал Пьер, оглядываясь вокруг
себя. — Все видят, что дела идут так скверно, что это нельзя так оставить, и
что обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил.
— Что ж честные люди могут сделать? — слегка нахмурившись,
сказал Николай. — Что же можно сделать?
— А вот что…
— Пойдемте в кабинет, — сказал Николай.
Наташа, уже давно угадывавшая, что ее придут звать кормить,
услыхала зов няни и пошла в детскую. Графиня Марья пошла с нею. Мужчины пошли в
кабинет, и Николенька Болконский, не замеченный дядей, пришел туда же и сел в
тени, к окну, у письменного стола.
— Ну, что ж ты сделаешь? — сказал Денисов.
— Вечно фантазии, — сказал Николай.
— Вот что, — начал Пьер, не садясь и то ходя по комнате, то
останавливаясь, шепелявя и делая быстрые жесты руками в то время, как он
говорил. — Вот что. Положение в Петербурге вот какое: государь ни во что не
входит. Он весь предан этому мистицизму (мистицизма Пьер никому не прощал
теперь). Он ищет только спокойствия. и спокойствие ему могут дать только те
люди sans foi ni loi [без совести и чести], которые рубят и душат всё сплеча:
Магницкий, Аракчеев и tutti quanti… [и тому подобные… (итал.)] Ты согласен, что
ежели бы ты сам не занимался хозяйством, а хотел только спокойствия, то, чем
жесточе бы был твой бурмистр, тем скорее ты бы достиг цели? — обратился он к
Николаю.
— Ну, да к чему ты это говоришь? — сказал Николай.
— Ну, и все гибнет. В судах воровство, в армии одна палка:
шагистика, поселения, — мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то
губят! Все видят, что это не может так идти. Все слишком натянуто и непременно
лопнет, — говорил Пьер (как, с тех пор как существует правительство, вглядевшись
в действия какого бы то ни было правительства, всегда говорят люди). — Я одно
говорил им в Петербурге.
— Кому? — спросил Денисов.
— Ну, вы знаете кому, — сказал Пьер, значительно взглядывая
исподлобья, — князю Федору и им всем. Соревновать просвещению и
благотворительности, все это хорошо, разумеется. Цель прекрасная, и все; но в
настоящих обстоятельствах надо другое.
В это время Николай заметил присутствие племянника. Лицо его
сделалось мрачно; он подошел к нему.
— Зачем ты здесь?
— Отчего? Оставь его, — сказал Пьер, взяв за руку Николая, и
продолжал: — Этого мало, и я им говорю: теперь нужно другое. Когда вы стоите и
ждете, что вот-вот лопнет эта натянутая струна; когда все ждут неминуемого
переворота, — надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы
противостоять общей катастрофе. Все молодое, сильное притягивается туда и
развращается. Одного соблазняют женщины, другого почести, третьего тщеславие,
деньги — и они переходят в тот лагерь. Независимых, свободных людей, как вы и
я, совсем не остается. Я говорю: расширьте круг общества; mot d`ordre [лозунг]
пусть будет не одна добродетель, но независимость и деятельность.
Николай, оставив племянника, сердито передвинул кресло, сел
в него и, слушая Пьера, недовольно покашливал и все больше и больше хмурился.
— Да с какою же целью деятельность? — вскрикнул он. — И в
какие отношения станете вы к правительству?
