Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться
от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем
состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича
под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал
успокоения от жизненной тревоги, — а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче
связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно
противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым.
Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа
Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки,
над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и
значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней,
в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения
своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того
разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда
Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он
примет участие в предполагаемой — как он знал — народной защите Москвы. И с
этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и
объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа
Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня
(Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских
рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль
о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль
эта о том, что ему, l`Russe Besuhof, предназначено положить предел власти
зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и
бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной
защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах,
как это хорошо!» — в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы
было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему
предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не
отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он
вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг
почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь
сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя,
остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть,
или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного
Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на
жизнь Бонапарта в Вене в 1809-м году и знал то, что студент этот был
расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении
своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к
его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании
общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25-го поехал в Можайск и
заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной
роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу
с Герасимом; другое — было то неопределенное, исключительно русское чувство
презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что
считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это
странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг
почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием
устроивают и берегут люди, — все это ежели и стоит чего-нибудь, то только по
тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник-рекрут
пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без
всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то
чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела,
как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего
вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство
в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь
только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера
поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже
было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет,
и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, — все потеряло бы не только
смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен),
ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает,
совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти
дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину
бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, — все это
поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.
Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в
Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о
своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих
мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни
смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением
представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! — думал
он. — Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? — думал Пьер. —
Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер
слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните
меня», — говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на
лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с
собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась
совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат
его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян.
Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице
Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
— Они оробели, — сказал он хриплым, доверчивым голосом. — Я
говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? — Он задумался и вдруг, увидав
пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем,
остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью
и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич,
морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе
воображая что-то торжественное.
