— Порядок-то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного
дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать-то нонче никому не велят! — прокричал
целовальник, поднимая шапку.
— И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! — повторяли друг за
другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице.
Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором
и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома,
на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек
двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
— Он народ разочти как следует! — говорил худой мастеровой с
жидкой бородйой и нахмуренными бровями. — А что ж, он нашу кровь сосал — да и
квит. Он нас водил, водил — всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а
сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший
мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к
двигавшейся толпе.
— Куда идет народ-то?
— Известно куда, к начальству идет.
— Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
— А ты думал как! Гляди-ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись
увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага
целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем
на себя общее внимание. На него-то преимущественно жался народ, предполагая от
него получить разрешение занимавших всех вопросов.
— Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство
поставлено! Так ли я говорю, православные? — говорил высокий малый, чуть
заметно улыбаясь.
— Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А
то грабить-то мало ли их.
— Что пустое говорить! — отзывалось в толпе. — Как же, так и
бросят Москву-то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших
идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ-то бает, —
говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай-города другая небольшая кучка людей окружала
человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
— Указ, указ читают! Указ читают! — послышалось в толпе, и
народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31-го августа.
Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого,
протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку
сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, — читал он
(светлеющему! — торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий
малый), — чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять
злодеев; станем и мы из них дух… — продолжал чтец и остановился („Видал?“ —
победоносно прокричал малый. — Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… — искоренять
и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело,
сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании.
Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих
последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже
огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад,
а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из
них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей
власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и
пошатывался.
— У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же,
успросил!.. А то что ж… Он укажет… — вдруг послышалось в задних рядах толпы, и
общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера,
сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа
сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег,
находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу
людей, приказал кучеру остановиться.
— Что за народ? — крикнул он на людей, разрозненно и робко
приближавшихся к дрожкам. — Что за народ? Я вас спрашиваю? — повторил
полицеймейстер, не получавший ответа.
— Они, ваше благородие, — сказал приказный во фризовой
шинели, — они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя
живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от
сиятельнейшего графа…
— Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, —
сказал полицеймейстер. — Пошел! — сказал он кучеру. Толпа остановилась,
скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на
отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что-то
сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
— Обман, ребята! Веди к самому! — крикнул голос высокого
малого. — Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! — закричали голоса, и
народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на
Лубянку.
— Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем?
Что ж, мы собаки, что ль! — слышалось чаще в толпе.
