— Очень дурное для меня?.. Что такое? — спрашивала чуткая
Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m-me
Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все
сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на
образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и
Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и
целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что-то неясное,
ласково-успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях
перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным
преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями,
которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго
перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так
уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и
ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с
подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
— Век свой все перезабудут! — говорила графиня. — Ведь ты
знаешь, что я не могу так сидеть. — И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с
выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
— Ах, народ этот! — говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить
графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось
позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с
богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми
вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в
окно и попросит его Христом-богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и
потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего — Сокола, который
бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все
уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась,
послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим
медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди
сделали то же.
— С богом! — сказал Ефим, надев шляпу. — Вытягивай! —
Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и
качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со
двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся
вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая
была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая
их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то,
которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно
подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка
высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых,
предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя
Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего
обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского
съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже
в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро
осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
— Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
— Кто? Кто?
— Смотрите, ей-богу, Безухов! — говорила Наташа, высовываясь
в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане,
очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым
безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
— Ей-богу, Безухов, в кафтане, с каким-то старым мальчиком!
Ей-богу, — говорила Наташа, — смотрите, смотрите!
— Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
— Мама, — кричала Наташа, — я вам голову дам на отсечение,
что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! — кричала она кучеру; но кучер не мог
остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на
Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все
Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в
кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле
маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил
высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера,
что-то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он
говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял
его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому
впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо,
вспомнив что-то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
— Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! —
кричала она, протягивая ему руку. — Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета.
продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
— Что с вами, граф? — спросила удивленным и соболезнующим
голосом графиня.
— Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, — сказал Пьер и
оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не
глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
— Что же вы, или в Москве остаетесь? — Пьер помолчал.
— В Москве? — сказал он вопросительно. — Да, в Москве.
Прощайте.
— Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с
вами. Ах, как это хорошо! — сказала Наташа. — Мама, позвольте, я останусь. —
Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что-то хотел сказать, но графиня перебила
его:
— Вы были на сражении, мы слышали?
— Да, я был, — отвечал Пьер. — Завтра будет опять сражение…
— начал было он, но Наташа перебила его:
— Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
— Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не
знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, — проговорил он, — ужасное время! —
И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
