— Я часто думала о том, как тебе живется в Англии. Мне казалось, ты далеко-далеко…
Я подошел к ней и поцеловал в лоб.
— Но теперь ты дома. — Она снова попыталась подняться со скамьи.
— Сядь, Элизабет. Тебе не следует утомляться.
— Я всегда утомлена. К этому я привыкла. Разве не прекрасное место?
Мы были у озера, на небольшом полуострове, поросшем травой и деревьями; поднялся ветер, что здесь случается нередко, и поверхность воды взволновалась. Я взял ее шаль, которую она положила подле себя на плетеную скамью, и укрыл ее плечи.
— Мне нравится ветер. От него я чувствую себя частью этого мира.
Глаза ее от болезни стали больше; казалось, она смотрит на меня с невиданным прежде вниманием.
— Что ты шьешь?
— Это тебе. Женевский кошелек. — Так называли небольшие, искусно вышитые кошельки, какими в этой местности пользовались купцы. — Я вышиваю на нем портрет папы. Пусть останется тебе на память, когда ты отправишься в странствия.
— Я предпочел бы, чтобы у меня был твой портрет.
— О, я уж не та, что была. — Она взглянула на горы за озером. — По крайней мере, я не состарюсь.
— Прошу тебя, не говори…
Она снова внимательно посмотрела на меня. В ее истощенном лице я, как мне думалось, различил некое видение старости, которой ей было не достигнуть.
— Я не боюсь правды, Виктор. Солнце мое закатывается. Я знаю.
— Здесь ты поправишься. Для твоего недуга существуют лекарства.
— Называется это чахоткой. Хорошее слово. Я чахну. — Я собирался было сказать что-то в утешение, но она подняла руку: — Не надо. Я к этому готова. Мне представляется величайшей удачей то, что я могу сидеть здесь, подле нашего любимого озера. Знаешь ли, оно со мною разговаривает.
Внезапно ее охватил приступ кашля, мучительный и долгий. Я хотел заключить ее в объятия и успокоить, но она, полагаю, не желала утешения.
— Озеро — компания вполне веселая. Напоминает мне обо всех счастливых днях, что я знала. Рассказывает мне о твоих великих приключениях в Англии.
— О чем еще?
— Оно говорит со мной о покое.
— Элизабет… — Я опустил голову.
— Не надо слез, Виктор. Я вполне довольна. Порой я сижу здесь ночью…
— Позволяют ли это доктора?
— Мне удается ускользнуть. Во время сна нас не беспокоят, а возвращаюсь я всегда до восхода солнца.
И вот я сижу тут в темноте, гляжу на воду. На некоторых лодках есть керосиновые лампы, и ночью они плывут передо мною, словно частички светящегося пламени. Это так ободряет. Часто я думаю: вот, должно быть, на что похожа смерть — на созерцание дальних огней. Ах, вот и папа идет.
Отец шел по лужайке к нам. Одет он был строго, на нем был темно-зеленый сюртук и галстук; лишь быстрый шаг его указывал, что ему не по себе.
— Виктор, тебе следовало зайти ко мне.
— Я прибыл в Женеву вчера поздно вечером, папа. Времени не было. Разве вы не получили письма, что я послал из Оксфорда?
— Я ничего не получал.
Я понял, что вид Элизабет сильно растревожил его; мне ясно было, что ее состояние ухудшается с каждым днем.
— Я забросил дела в Женеве. Ты ела сегодня, Элизабет?
— Немного хлеба, размоченного в молоке, папа.
— Тебе необходимо есть. — Он положил руки ей на голову, будто желая благословить. — Тебе необходимо набираться сил. Хорошо ли тебе спалось?
— Да, превосходно.
— Хорошо. Еда и отдых. Еда и отдых. — Нагнувшись, он поправил шаль у нее на плечах. — Ветер дует прямо с гор. Не возвратиться ли тебе в комнату?
— Доктора превозносят достоинства свежего воздуха, папа.
— Вполне возможно. Но видела ли ты, чтобы они сидели у озера? Мне самому становится прохладно. Виктор, помоги мне увести твою сестру.
— Я вполне в состоянии идти, папа.
— Разумеется, Элизабет. Мы пойдем рядом с тобой. Виктор, возьми сестру за руку.
Когда она поднялась с плетеной скамьи, я понял, что она очень слаба — она словно чуть покачивалась на ветру, и на мгновение мне показалось, будто она потеряла равновесие. Она оперлась на меня и засмеялась, как бы над собственной немощью.
Дорога к санаторию шла слегка в гору, и, когда мы стали медленно подниматься по гравийной тропинке, уводящей от озера, она ухватилась за мою руку. Отец шагал рядом с нами по траве, склонив голову в раздумье, но когда мы приблизились к двери здания, он прошел вперед. Позже он сказал мне, что хотел поговорить с одним из врачей в отсутствие Элизабет. Я проводил сестру в ее комнату.
— Папа очень печалится, — сказала она. — Надеюсь, ты сможешь его успокоить.
— Как же это сделать?
— Не знаю.
— Элизабет, я не могу здесь оставаться. Я не могу поселиться в Женеве.
— Я понимаю. Тебе здесь не место. Ты всегда горел честолюбием.
— Не знаю, как мне в этом повиниться.
— Я и не жду ничего подобного. Это похвально. Я всегда гордилась тобою, Виктор. С тех самых пор, когда ты был мальчиком, я наблюдала за тобою с восхищением. Помнишь, ты показывал мне, как живет цыпленок в курином яйце? Ты его изучал. Если тебе хотелось что-то познать, ты все подчинял своему желанию. — Говоря, Элизабет оживилась, словно возвратившись в прежние, до болезни, времена. — Ты докучал людям вопросами, на которые у них не было ответа. Почему облака меняют форму? Почему разрезанный червяк разделяется на два живых существа? Почему осенью листья меняют цвет? — Она замолчала. — Добейся успехов в науке, Виктор. Стань великой личностью.
В комнату вошли папа с молодым человеком, который поздоровался с Элизабет в манере самой непринужденной. Я решил, что это один из ее врачей, однако ж он мне не понравился.
— Элизабет, — сказал он, — самая терпеливая из моих подопечных. Она переносит банки и пластыри без малейших жалоб.
— Рад это слышать, — ответил папа. — Хорошо ли она ест?
— Она поддерживает свои силы. Мы полны самых лучших надежд.
В моих глазах это походило на маленькую комедию, разыгранную ради Элизабет, но выражение усталости на ее лице убедило меня в том, что на нее она не подействовала.
— Думаю, нам следует тебя оставить, — сказал я. — Ты утомлена.
— Да, — сказал папа. — Ей необходимо отдохнуть. Отдых есть лечение.
— Позволительно ли мне сознаться в том, что я устала? — Она взглянула на врача, который внимательно за нею наблюдал.
— Разумеется. Не забудьте, что перед ужином фортепьянный концерт. Мы будем слушать Моцарта.
— Теперь я уже не люблю слушать музыку.
