Далее была речь Годунова, который, расчувствовавшись, всхлипывал через каждую вторую фразу и с превеликим трудом дотянул до конца, благословив нас явленным образом Толгской богоматери – не зря я все-таки ездил за нею.
Затем мы с Ксенией выслушали Басманова, который даже в эту минуту не забыл о своей Фетиньюшке и, едва поздравив нас, обратился к Федору, заявив царевичу, что теперь, столь удачно распорядившись рукой своей сестры, и самому царевичу не мешало бы задуматься о браке, благо что славных невест на Руси тьма-тьмущая.
Конкретных имен он не назвал – мешало присутствие государя, который вновь нахмурился, начиная догадываться, к чему, точнее, к кому клонит Петр Федорович. Тем не менее Басманов все-таки рискнул заметить, что любой самый именитый род был бы счастлив, если бы Годунов остановил свой взор именно на его дочери или… племяннице.
А вальс нам, по настоятельной просьбе Дмитрия, пришлось повторить аж два раза, и надо сказать, что танцевала Ксения бесподобно. Она буквально парила и, казалось, еще немного – и выпорхнет из моих рук, а там, взмахнув неожиданно выросшими крыльями, поднимется вверх и вовсе улетит из трапезной. И на сей раз она даже после третьего по счету танца так и не пожаловалась мне на головокружение.
Следующий день Дмитрий посвятил изучению вальса. Правда, в партнерши ему досталась Любава – для того я и настоял на ее обучении. Уже к вечеру государь освоил его если не на пятерку, то на четыре балла железно, а наутро засобирался в путь-дорогу. Медлить и впрямь было нельзя – чудо, что вода в Волге до сих пор не встала.
Свои подарки будущим молодоженам государь все равно сделал, причем именно подарки, без кавычек. Оставшись наедине со мной, Дмитрий заявил, что хоть до свадебки еще и о-го-го, но, дабы я не злобился на него, он дозволяет вновь пользоваться подмосковным Кологривом, благо что отбирать его ни у кого не надобно. Что же касается села Климянтино, то тут увы – он был вынужден вернуть его прежним владельцам, то есть боярам Романовым, и он развел руками, но тут же упрекнул меня:
– Вот ежели бы ты еще до отъезда из Москвы упросил не отнимать вотчины – и Климянтино б тоже твоим было, а так вышло яко в Библии: «Гордым бог противится, а смиренным дает благодать».
Это Романовы-то смиренные? Ох, государь, государь. А впрочем, ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок. И если нельзя вернуть мне Климянтино, то, может быть, допустимо заменить его на…
И я обратился к Дмитрию, заметив, что охотно согласился бы махнуть рукой на это село под Угличем, получив взамен земли близ царского села Тонинское, которые находились в царских владениях. Деревеньки там, что Медведково, что прочие, не ахти какие, но земли мне дороги как память. Тем более что там все готово для формирования еще одного гвардейского полка, а две тысячи молодцев, беззаветно преданных своему государю, к тому же русских, которые не вызовут раздражения у москвичей, это силища.
Заодно напомнил и рассказ Татищева об Аббасе, приплюсовав турецких султанов. Мол, коли такую янычарскую гвардию заводят чуть ли не все видные правители восточных держав, значит, дело-то и впрямь выгодное, с какой стороны ни глянь. А в завершение я постарался подыграть самолюбию своего собеседника, заметив, что даже придумал достойное название для будущего полка, которое, каюсь, бессовестно спер из художественной литературы, на ходу заменив последнее слово – птенцы гнезда Димитриева. Вообще-то звучало не так красиво, но, возможно, лишь для меня, поскольку я привык к иному – Петрова. Зато государю понравилось, а это главное.
Дмитрий повернулся к Бучинскому и властно приказал:
– Пометь.
Тот, помявшись, склонился к уху государя и что-то зашептал. Лицо Дмитрия омрачилось.
– И что, ты уже написал сей дарственный указ? – отрывисто спросил он.
– Написал, государь, токмо вручить осталось, – склонился Бучинский в низком поклоне.
– Так коль не вручено, тогда и переиначить недолго, – улыбнулся Дмитрий. – А дядю своего, боярина Нагого, я иным удоволю – авось земель в достатке. А ежели он каким-либо образом проведал про написанное, растолкуй, что дело государевой важности, потому и перечить ему не след.
Сделал Дмитрий подарок и Ксении Борисовне. Причем состоял он не только из драгоценностей, но и из… прощения. Дескать, более он на нее не серчает и она теперь сызнова пребывает в его милости. Да еще, криво ухмыльнувшись, порекомендовал ей впредь ездить по улицам не так шибко, даже если они костромские, а не московские.
Царевна осталась в недоумении, а я припомнил рассказ Отрепьева, услышанный в Путивле. Дескать, произошел с ними некий случай, когда они с Дмитрием вдвоем гуляли по Москве, и зазевавшегося будущего государя окатила грязью проезжавшая мимо карета с царевной.
Уже перед тем как переправляться через Волгу, государь, глядя на мое лицо и неверно истолковав озабоченность, решив, что я все-таки недоволен из-за Климянтино, расщедрился, заявив мне, чтоб не расстраивался, ибо не пройдет и года, как он одарит меня такими вотчинами, каких не имеет ни один боярин на Руси. Надо будет только помочь ему одолеть поганых басурман, выпивших столько крови из русского народа, и весь Крым будет моим.
Нет, все-таки он непревзойденный мастер раздаривать чужое. Даже завидки берут, глядя на его талант.
Но мне было не до вотчин в Крыму. Гораздо сильнее меня беспокоили дела более близкие по времени, которые грозили сорваться из-за непоколебимого упрямства шведского принца.
Указ о своей ссылке в Обдорск Густав выслушал от Басманова с невозмутимым лицом, после чего удалился в отведенную ему комнату. Спустя час, когда я осторожно заглянул к нему, ибо на стук в дверь принц не отвечал, он уже вновь лежал на своей постели, издавая заливистый храп и разя тяжелым сивушным перегаром.
По-моему, он до конца не протрезвел и позже, в день своей отправки, а выглядел вообще лет на шестьдесят – настолько как-то сразу одрябло и постарело его лицо.
Новая попытка поговорить с ним насчет Эстляндского королевства также осталась безуспешной – Густав и слышать о том не желал.
Напоминание об Обдорске и мое красноречивое живописание тех ужасов, которые его ждут, упорства принца ничуть не поколебало. Не заставило его призадуматься и мое сравнение по принципу контраста: с одной стороны – жуть полярной ночи, длящейся по полгода, одиночество и безвестное умирание в затерянном острожке, а с другой – пышный прием иноземных послов и королевская слава в многолюдном богатом Ревеле.
В ответ Густав принялся пояснять, что у него в голове при виде Ксении возник некий туман и лишь потому он пошел на то, чтобы ввергнуть свою родину в пучину бед. Зато теперь, когда туман рассеялся, ему первым делом пришло на ум: «Memento patriae»
[101]
, и он никогда и ни за что.
Вообще-то чисто по-человечески я его прекрасно понимал. Одна беда, я тоже, как и он, помнил о родине, а они у нас с принцем разные. Если у меня все сорвется этой зимой, то к лету надо ждать войны с Крымским ханством, и пусть даже наш государь героически погибнет в ней, он все равно успеет заварить такую кашу, которую Годунову придется расхлебывать не один год. Все это, ничего не утаив, я и пояснил Ксении, которая была крайне удивлена и встревожена видом моей мрачной физиономии. Царевна прикусила губку, понимающе кивнула и тоже призадумалась, хмуря брови, но спустя несколько минут робко заметила, что было бы здорово, если б я дозволил ей потолковать с королевичем перед его отъездом в Буй-городок.
