* * *
Подъехав к парадному входу в офис, Мосоловский поднялся на седьмой этаж, сказал секретарше, что для посетителей его нет до обеда, а по телефону она сама знает, с кем шефа соединять, а с кем нет. Запершись в кабинете, он положил на стол письмо сына, снял пиджак, устроился в кресле и начал сосредоточенно грызть зубами кончик перьевой ручки. Виталик сообщает, что будет в Москве днями. Какими днями? Когда именно он приедет? Об этом сын почему-то не пишет. Можно сейчас же созвониться с Котласом, по справке узнать телефон бывшей жены и поговорить с Виталиком. Вежливо так его отбрить. Но лучше написать письмо, ответить, так сказать, в письменном виде. Что телефонный разговор? В одно ухо он влетит, из другого вылетит. Завтра уж и не вспомнишь, о чем говорили.
Письмо совсем другое дело. Мол, так и так, сынок, для своего приезда в Москву ты выбрал не самое лучшее время. Твой отец не имеет связей, он человек бедный… Ну, не то чтобы бедный… Короче, он не сможет помочь тебе. Вообщем, на отца не рассчитывай, надейся только на себя и на свои силы. Мосоловский встал из-за стола, прошелся по кабинету, выглянул в окно. Внизу занесенный снегом белел квадрат старого московского двора. Пара скамеек, детские качели. Почему-то без всякой причины на душе стало тяжело и муторно. Он вернулся к столу, раздумывая, писать ли письмо от руки или набить на компьютере, а затем распечатать на принтере. Почерк у Мосоловского плохой, неразборчивый, так что, лучше воспользоваться техникой. Но отцовское письмо, распечатанное на принтере, будет выглядеть, как казенная сухая бумага.
Он снова сел за стол, взял ручку, раздумывая, с чего начать послание, наконец, стараясь выводить буквы ровно и разборчиво, написал: «Здравствуй дорогой Виталик, письмо твое получил». Мосоловский перечитал эти несколько слов и разорвал бумажный лист вдоль и поперек. Нет, так не пойдет, сразу же он взял не ту ноту, не ту интонацию. Зачем этот «дорогой» и к чему этот «Виталик»? Отцовский слог должен быть скупым и даже суровым, но никак не эмоциональным. «Здравствуй сын», – вывел Мосоловский на новом листе. Именно «сын», ведь от своего отцовства он никогда не отказывался. Так, как… Мосоловский написал несколько нейтральных ничего не значащих фраз и, приступая к главному, снова задумался.
Прямо так и написать «твой отец беден» – нет, это глупо, бездарно. Любому круглому идиоту, что встретит Мосоловского на улице, сразу станет ясно, что тот далеко не беден. А сын, наверное, не круглый идиот. И прибедняться, перед собственным сыном нищего из себя разыгрывать как-то несолидно. Лучше по-другому. Он склонился над бумагой. «Не стану скрывать, за последнее время мои дела сильно пошатнулись. Впрочем „сильно“ совсем не то слово, мои дела просто прогорели. Такое сейчас время, кому-то везет, кто-то в трубу вылетает. Виталий, ты пишешь, что собираешься в Москву, планируешь найти здесь работу». Мосоловский оторвался от письма, точно, сын хочет работать и даже не думает об учебе. Наверное, полагает, что в Москве ему сразу же министерский портфель подарят и подгонят в аэропорт черную казенную машину. Господи, какая наивность.
«Это хорошая затея, надо ехать в Москву, и здесь добиваться успеха, одобряю, – продолжил письмо Мосоловский. Только вот, надо ли спешить с этим делом? В настоящее время я вряд ли смогу помочь тебе с работой. Чтобы подыскать более или менее приличное место, нужны многие недели или даже месяцы. Теперь, когда ты решил приехать, я займусь этим делом. Буду держать тебя в курсе. Как только что-то приличное появится, сразу сообщу. Можешь надеяться на меня. Если нужны деньги, напиши, я вышлю». Мосоловский задумался. Пожалуй, не следовало обещать денег. Он дописал предложение до конца «…я вышлю, сколько смогу, но много не обещаю. Виталик, ты жди моего следующего письма. Жди и надейся».
Правильно, главное выиграть время. Там, глядишь, сын найдет себе девчонку, женится и так залипнет в Котласе, так никуда и не соберется. А потом дети пойдут, болезни начнутся, личные проблемы. Не до Москвы, не до честолюбивых планов, надо на хлеб зарабатывать, на лекарства. «Никуда ты из своего Котласа не денешься», – сказал вслух Мосоловский и, прикурив сигарету от настольной зажигалки, закруглил письмо эмоциональным прощанием и пожеланием успехов. Он нашел в старой записной книжке адрес бывшей жены, написал этот адрес на чистом конверте, запечатал его. Выйдя в приемную, он передал конверт секретарше, сказав, чтобы та немедленно отправила письмо.
И вправду, хорошие дела не следует откладывать на потом, – решил Мосоловский и вернулся в кабинет в прекрасном настроении. Он набрал телефон Верочки. Через минуту Мосоловский уже забыл о существовании сына.
Глава двадцатая
Свернув с узкой обледенелой дороги в настежь распахнутые ворота дачного товарищества, Росляков резко затормозил. Казалось, ниоткуда, из земли, из снежного марева, из самого воздуха перед капотом «Жигулей» соткалась и ожила долговязая фигура сторожа Лепетухина. Росляков резко дал по тормозам, машину слегка повело юзом. Но сторож, то ли с утра хлебнувший лишнего, то ли повздоривший со старухой, переполненный эмоциями, не собирался уступать дорогу. Напротив, помчался прямо под колеса, сорвал с головы солдатскую ушанку. Рослякову пришлось остановиться, опустить боковое стекло.
– Ты чего, совсем ошкалел? – Росляков хотел длинно выругаться, но сторож раскрыл рот первым.
– Петя, беда. Слышь, и сказать не знаю как…
– Скажи просто, словами скажи, – посоветовал Росляков, давно не отучившийся удивляться бестолковости Лепетухина.
Сторож глотал слюну и раскрытой пастью жевал воздух. Тут у Рослякова без всякой причины вдруг защемило, заныло сердце.
– Дача ваша сгорела, – Лепетухин вытер мокрый лоб ушанкой. – Дочиста сгорела. Недавно только пожарные уехали. Бежал вот вам в город звонить. Смотрю, ты едешь. А я… А ты…
Прикрыв глаза, Росляков чуть слышно застонал, рванул машину с места, хотя теперь спешить было некуда.
…Росляков кругами бродил по дачному участку, хорошо знакомому и одновременно чужому, не ровному, как прежде, а какому-то колдобистому, с глубокими колеями, проделанными попетлявшими здесь тяжелыми пожарными машинами. Земля ещё окончательно не остыла после пожара. Стоявшая в колеях мертвая вода мелко дрожала, а кое-где уже успела подернуться тонким невесомым льдом. Над пепелищем курился прозрачный почти незаметный пар. Росляков, продолжая блуждать и озираться по сторонам, то и дело натыкался ногами на разбросанные среди головешек странные, доселе не виданные предметы домашнего обихода, неизвестно как попавшие сюда, кажется, завезенные с городской свалки. На погнутую какой-то нечеловеческой силой сковороду, на огромную крышку от кастрюли, тоже гнутую, на электрический утюг без проводов и ручки, на совковую лопату без черенка, на проволочный остов абажура дачной люстры…
Теперь план дальнейших действий ясен. Росляков не торопясь, шаг за шагом обшарит каждый уголок, каждый метр сгоревшего до основания дома, залезет в залитый водой погреб и доведет начатое до конца. Найдет то, что следует найти. Найдет то, чего так боится, чего не обнаружили пожарные. Пугающе блеснет в этой черноте что-то белое. Зубы. Пара металлических коронок с передних зубов Савельева. Или выглянет из-под головешек кусок освободившейся от плоти кости. Ту же бедренную кость, длинную и толстую, пусть почерневшую, пупыристую от сажи и нагара, ни с какой головешкой не спутаешь.
