Солнце еще не встало, и Шут, если он и двигался там, то
незримый или просто неразличимый в лунном сиянии, растворенный в нем, ибо
лунный свет есть ни что иное, как отражение света солнечного. Если Таро и
вправду заключали в себе все сущее в мире, тогда и в самом порядке их
чередования был смысл. Повествование карт завершится тогда, когда мистерия
Солнца сменит мистерию Луны. Затем протрубят трубы, созывая на Страшный Суд,
раскроются могилы и в последнем таинстве одинокая фигура, называемая «Миром»,
завершит радостный танец во вселенной без солнца и луны. Тогда число Старших
Арканов станет полным. Если, конечно, не считать Шута, потому что его мудрость
человечество полагает глупостью, пока не постигнет ее. Шут правитель всего или
ничто; но если он — ничто, значит, человек рожден мертвым.
Нэнси стояла над миром. Ее протянутые руки ощущали удары, но
она лишь смеялась, видя, как бессильно опускаются дубины, пытавшиеся нанести
удар снизу вверх и не способные пробить маленькие живые щиты, защищавшие от них
мир. Она смеялась, ощущая эти удары, точно так же, как однажды смеялась и
подшучивала над Генри, когда его пальцы щекотали ее ладонь; сама опасность превратилась
в радость любви. От ее смеха, как от блистающего духовного меча, пятились
призрачные гиганты; смех, обоюдоострое оружие, слетал с ее губ, словно с уст
некоего мистического героя Апокалипсиса. Смех и та сила, что всегда хранит мир,
вошли в нее и, по-прежнему смеясь от переполнявшей ее чистой радости, она
двинулась вперед. Призрачные духи рассыпались перед ней и бежали обратно, в
хаос; серый снежный вихрь принял их, и в следующий миг Нэнси снова оказалась в
золотом сиянии, она опускалась в него, шла через него. Золотой туман вихрился,
дрожал, уплотнялся, темнел. Она стояла у золотого стола, только теперь на нем
не было фигурок. Нэнси взглянула через стол и увидела напротив дикое лицо
Джоанны, ее стиснутые кулачки и рот, кривящийся непроизносимыми звуками.
Руки Нэнси обвисли; радость, безраздельно владевшая ей,
стремительно покидала тело; она притихла. Однако еще не все было сделано. Буря
обратилась вспять, но Нэнси не знала, удалось ли усмирить стихию окончательно;
усомниться ее заставило свирепствующее в нескольких футах от нее воплощение
урагана.
Джоанна вошла в комнату, когда туман, таившийся в танце или
самих фигурках и вызванный влюбленными, уже заполнил всю комнату. Она вошла в
ту брешь, которую оставила созидающая сила, двигавшая танцорами; ее приняли
испарения, флюиды, порождаемые танцем. Они с Генри мельком видели друг друга;
она вошла, он вышел. Его цель была уничтожена, сознание приняло эту мысль и
смирилось с ней. Ее цель, давно разрушенная, вместе с собой разрушила и само
сознание. Вавилон ошеломил ее; она брела среди образов Таро, разыскивая любовь,
которую считала своим правом, своим владением, своим живым вассалом. Безумная,
однако не больше, чем большинство людей, она искала свой путь лелеять Бога, и
для нее путь этот заключался в мечтах о Горе, о мести и муках. В этой надежде
нежность мешалась с жестокостью, предназначение — с гордостью, власть — с
тиранией, материнство — с алчностью. Джоанна рыскала среди символов вечного
танца и в безумии верила, что правит этим танцем мощью своего божества и
возвышается над любой из его составляющих. Они с Генри заметили друг друга, и
она помчалась дальше. Она рвалась к центру комнаты, где туман завихрялся
расширяющимися кругами вокруг пустого основания, и видела ничто. Ничто — там,
где все должно было быть воссоздано заново. Там, где поверженный бог должен был
возродиться заново, исчезли даже следы от пролитой им крови. Несчастная в
спешке миновала карты Таро, и теперь они лежали на полу у нее за спиной. Но
зато она увидела Нэнси, и теперь смотрела на нее, быстро-быстро шевеля губами.
Тишина по-прежнему лежала нерушимо; изо рта старухи не доносилось ни звука.
Нэнси больше не боялась Джоанну. Она просто испытывала неловкость, не понимая
причин ее гнева, и потому спросила слегка запинающимся голосом:
— Вы… все еще ищете?
Лицо Джоанны осветилось призрачной уверенностью. Она
страстно кивнула.
— Да, — забормотала она, — все ищу, добрая
госпожа. Добрая госпожа, она спрятала его здесь! Нэнси чуть шевельнула рукой.
— По правде, — сказала она, — я не прятала
его. Скажи мне, что ты хочешь, и я помогу тебе.
— О, да, ты поможешь! — хихикнула Джоанна. —
Ты уж, конечно, поможешь! Ты ведь и все это время помогала, а? Разве это не ты
шныряла у палатки и высматривала, где там мое дитя? Все рыскала, все шныряла! И
проскользнула-таки внутрь, и унесла его!
— Кого это я унесла? — сказала Нэнси, наполовину
подыгрывая безумию старухи, наполовину поддразнивая ее. — Что я у тебя
взяла? Я все верну, ты только скажи — что, или давай поищем это вместе с тобой.
Джоанна внезапно перегнулась через стол и схватила Нэнси за
руку. Девушка почувствовала, как высохшие пальцы впиваются в нее с неожиданной
силой.
Она подавила желание немедленно высвободиться.
— Я буду искать его, — сказала Джоанна. — Я
знаю, где ты его прячешь. Кровь — в крови, а плоть — во плоти. Я выпущу его из
тебя. — Она притянула девушку поближе и уперлась головой в грудь Нэнси.
— Я слышу его, — торжествующе заявила
старуха. — Это он стучит в тебе. Я выпущу его наружу.
Внезапно Нэнси начало трясти. Смех, звеневший в ней, умер.
Ему на смену пришла фантастическая мысль: вот чем придется заплатить за победу
над бурей. Может, было бы лучше вместе с Генри умереть в метели, чем такое… но
это чушь. Она не собирается умирать. Она собирается жить для Генри, показать
ему руки, усмирившие снегопад, и заставить его поцеловать их в качестве
вознаграждения, и оставить свои ладони в его руках, в тех самых руках, которые
затеяли все это, натравили на нее духов с дубинками, — и вообще она
намеревалась всеми способами поклоняться таинству Любви. Не может таинство
состоять в том, чтобы умереть сейчас вот так… рядом с этой старухой. Должна
прийти тетя Сибил, или мистер Ли, или отец… А пока она попытается любить эту
старую женщину.
Джоанна с натугой выпрямилась и втащила Нэнси на стол.
Крепко держа девушку, она наклонилась к ней и быстро забормотала:
— Рука, которой ты касалась его, рука силы, рука магии
— вот, вот здесь мы выпустим его; середина руки — ты не знала? — это то
место, через которое приходит и уходит бог. — Она повернула ладонь девушки
вверх и провела по ней ногтями. — Я увижу его, — продолжала
она, — в первой капле крови; крови, которую учует кот; он затем и привел
меня сюда, тот самый кот, который живет в буре, тот Тигр, который всегда бежит
у ног Шута. Кот придет, — ее ногти изо всех сил впились в ладонь
Нэнси, — и бог выйдет на свет. Мой маленький, мой сладкий! Приходи,
приходи, приходи.
Нэнси почувствовала боль и, надо сказать, достаточно
сильную. Боль напомнила о том, что она ведь может и закричать — громко
закричать — позвать на помощь. Особой беды от этого не будет, решила Нэнси. Ах
да. Она же собиралась любить эту старую женщину — не обижать ее — понимать ее —
желать ей добра. Но старуха — одна, и Нэнси — одна; и Нэнси не могла найти ни
одной причины, позволяющей старухе портить руки, которые Генри считал такими
красивыми. Она в последний раз попыталась вырваться — безуспешно.
Неудивительно, слишком уж неудобно чувствовать себя наполовину на столе,
наполовину на полу. Тогда она позвала, стараясь не выдать страха:
