* * *
Вечерело, когда я наконец добрался до городка. Он
располагался в нескольких милях от шоссе. В сущности, городка как такового и не
было — только белая церковь, осененная старыми дубами, стоящая посреди слегка
холмистой местности. Лиственные деревья перемешивались здесь с соснами. Тут и
там мелькали одинаковые фермы. Ни одного дома поблизости.
Стоял конец апреля, и все деревья утопали в густой зелени. Я
остановил машину возле церкви, вышел и направился к маленькому кладбищу,
чистенькому и ухоженному. В глубине темнел лесистый овраг с высокими деревьями.
Поодаль, справа от меня, человек, шедший за мулом, распахивал склон песчаного
холма. Не было слышно ни звука, кроме щебета птиц да журчания воды где-то на
дне оврага.
Я нашел ее могилу и положил на нее цветы.
Затем огляделся и подумал, что это самое уединенное и
некрасивое место из всех, какие я когда-либо видел. А потом внезапно я понял,
почему она вспомнила о нем в тот последний час в номере отеля в Сан-Франциско и
что это место для нее означало. Покой! Именно покой! Это сразило меня внезапно
и беспощадно, как и тогда в баре «Эль Прадо». Я заплакал. Я долго плакал, не в
силах унять слезы.
* * *
Я сидел в машине и смотрел через железнодорожные пути на
большую вывеску, которая гласила: «Чэпмен энтерпрайзес». Неужели, подумал я,
настанет день, когда я почувствую, что виноват перед ним? Никогда, ни на один
час я не владел и частицей ее существа, а ему она отдавала всю себя в течение
шести лет. Потом он выбросил ее, словно она была вещью, которую можно купить,
использовать, а потом выкинуть за ненадобностью.
Здесь мне все было знакомо, словно я прожил тут многие годы.
Названия улиц вспыхивали и выстраивались в моем сознании, когда я проезжал по
городу. Я разыскал ее дом и остановился перед ним под высокими вязами, от
которых уже тянулись длинные вечерние тени. Это был белый каркасный дом в два
этажа. Перед ним расстилался аккуратно подстриженный газон с несколькими
клумбами настурций. Отсюда до центра города было всего четыре квартала. В
хорошую погоду она ходила на работу пешком.
Я вышел из машины.
Каким-то чудесным образом вечер вдруг превратился в раннее
утро, и я увидел, как она идет впереди меня свойственной ей грациозной
походкой, стройная, нарядная, легко и прямо неся темноволосую голову,
увенчанную плоской шляпкой, надетой слегка набок, — той, что была на ней в день
ее возвращения из Нью-Йорка. Как чудно и необычно выглядела она здесь, в этом
провинциальном городке. И хотя я был позади, я каким-то образом видел ее
лучистые синие глаза — синие глаза с фиолетовым оттенком и с выражением непоколебимого
самообладания, выдержки. Видел я и легкий юмор в этом взгляде, когда она,
склонив подбородок на сплетенные пальцы, спросила меня в тот день на Ки-Уэст:
«А какие у вас еще комплексы, мистер Гамильтон, кроме робости?»
Эти же глаза блестели от слез, когда в номере она покачала
головой: «Нет, Джерри! Слишком поздно! Наш прекрасный розовый фламинго сделан
из бетона, и у меня больше нет сил, чтобы нести его. Но ты дал мне его, и я
найду место, где его поставить».
Передо мной была площадь в центре города.
Повернув за угол, я пошел по южной стороне. Напротив
находился вход в большое здание, на карнизах которого суетились воробьи.
Сколько тысяч раз она проходила по этому тротуару, в понедельник утром,
субботними вечерами и в яркие августовские полдни!
Входная дверь находилась между ювелирной лавкой Бартона и
магазином мужской одежды.
Я поднялся по лестнице, где по ступенькам когда-то
постукивали ее тонкие каблучки, на самый верх и повернул по коридору направо.
На стекле входной двери позолоченной гравировкой блестела надпись: «Чэпмен
энтерпрайзес».
Я толкнул дверь и вошел.
Темноволосая женщина, сидевшая в приемной, приветливо
взглянула на меня и спросила:
— Чем могу быть полезна, сэр?
Дверь во внутреннее помещение была закрыта. Я подошел и
распахнул ее. Миссис Инглиш следила за мной, озадаченно хмурясь.
— Простите, — наконец сказала она. — Вы кого-нибудь ищите?
Вот они, эти три стола, и сейф, и стальные шкафы для
документов, а справа — два окна, выходящие на площадь. За третьим столом, ближе
к двери в его кабинет, сидела кареглазая девушка с веснушками на носу и
печатала на машинке. Она вопросительно взглянула на меня.
Это — ее стол. Большой стол в центре комнаты. Я подошел к
нему и коснулся руками.
Барбара Куллан перестала печатать и уставилась на меня. Я
слышал, как Инглиш поднялась и встала в дверях.
— Чем могу служить? — спросила Барбара Куллан.
Словно заливаемый волной ужаса, я как будто раздвоился и
наблюдал со стороны за своими действиями, не в силах остановить или изменить их
ход. Я все еще мог спастись — стоило только выбежать отсюда, не говоря ни
слова, но я ничего не мог с собой поделать. И стоял, касаясь ладонями ее стола.
Потом прошел по комнате и вошел в кабинет Чэпмена. Открыв средний ящик его
стола, я вынул оттуда шкатулку с карандашами и, перевернув ее, уставился на
маленькую карточку, прикрепленную ко дну липкой лентой.
«Вправо тридцать два, влево два поворота, девятнадцать…»
Обе женщины стояли в дверях у меня за спиной. Они
вскрикнули, когда я обернулся, и испуганно попятились.
— Кто вы? — нервно спросила Барбара Куллан. — Что вам здесь
нужно?
Я вернулся к большому столу в центре комнаты и встал за ним,
устремив взгляд через окно на площадь. Миссис Инглиш отступила в приемную.
Барбара держалась как можно дальше от меня, не спуская с
меня глаз. Молчание плотной завесой наполнило комнату.
Я крепко стиснул край стола. Господи, но должно же что-то
где-то от нее остаться!
Она сидела здесь шесть лет. Вот здесь, в левом ящике стола,
лежала ее сумка. Она дотрагивалась до вещей на столе, бросала бумагу в корзину,
брала телефонную трубку… Она сидела на том же месте, где стою сейчас я, и,
поднимая глаза, смотрела через окно на весеннее солнце и медленно движущиеся
машины под осенним дождем, на группы студентов во время футбольных матчей, на
похоронные процессии и на сияющее октябрьское небо.
Я глянул на побелевшие суставы своих рук.
— Барбара, — сказал я. — Она не виновата. Вы должны этому
поверить. Я должен заставить их понять…
Барбара вскрикнула. И тогда я взглянул на нее и увидел, что
глаза ее расширились от страха.
— Откуда вам известно мое имя? — выдавила она.
