Стаканы звякнули. Мужики выпили. Лысый и Зверев взялись за краба, Глеб бросил в рот дольку лимона.
— Тюрьма и раблезианство, — сказал Зверев, — суть вещи несовместные. Как думаешь, Глеб?
— Э-э нет, Саша! Раблезианство не есть состояние брюха. Даже если бы у меня было три глотки и пять членов, на каждый из которых я мог бы посадить по девке с ядреной попкой… ну и что? Раблезианство, сударь мой, есть состояние духа. Свободы. Раскрепощенности. Ты, Саша, говоришь: тюрьма. Ну и что? Тюрьма — это стены… не более того. Баб, конечно, не хватает, тут я с тобой согласен. Самоудовлетворение посредством правой руки — банально, пошло и не дает той эмоциональной гаммы, которую мы имеем, снимая с тетеньки трусики… Согласен, Саша, согласен… Но! Но все-таки великий Франсуа Рабле писал не о брюхе, а о духе. Дух свободы, вот что есть главное. Нежелание и невозможность некоторых индивидуумов жить по стандарту, подчиняться уложениям, указам, кодексам… вот из этого считаю я, вырастают личности. А тюрьма? Тюрьма — это стены, чушь, бред, временное явление… Но баб, конечно, не хватает. Давайте-ка выпьем за свободу. За Рабле!
Стаканы снова звякнули. Сидельцы выпили за свободу, за Франсуа Рабле.
Изменилось ли что-нибудь в мире? В мире не изменилось ничего. Граненый стакан поблескивал почти незаметным фиолетовым лучом на грани, янтарно светилось пиво, смотрел выпученными глазами краб… до начала процесса оставалось пятнадцать часов.
Мужчина в серой копейке вытащил из-под сиденья обрез и вставил в патронники тяжелые цилиндры патронов.
…Раблезианство, говоришь? Ну, ну…
— Скажи бабушке: доброй ночи, ба.
— Ба-а, — сказал Николка и зевнул. Надежда засмеялась, Марина Вильгельмовна чмокнула внука в щеку и ответила:
— Спи, хороший мой. Я тоже скоро закончу… устала.
Надежда с Николкой на руках вышла из кухни, Марина Вильгельмовна посмотрела ей вслед. Улыбнулась. Рыжий эрдельтерьер, вконец затерроризированный двухлетним мальчонкой, тоже облегченно вздохнул.
— Ну что, Велт, устал? — спросила судья. Пес кивнул, прижался к ноге.
— Вот и я устала… хватит на сегодня. Пошли они все к черту.
Судья закрыла папку, сняла очки и помассировала рукой глаза… Зверев… Сволочь, конечно… как и его дружок Мальцев. Но фактов-то нет! Извините, товарищ полковник… худо работаете. Больше чем по два года им никак не влепить… Убийство помощника? Не факт. Прокуратура отказалась возбуждать дело: несчастный случай. Так-то, товарищ полковник… худо работаете.
Судья встала из-за стола и вышла из кухни. Щелкнула выключателем. Мужчина в серой копейке вытащил из-под сиденья обрез и вставил в патронники тяжелые цилиндры патронов… За Франсуа Рабле! — сказал Глеб, один из лидеров тамбовской ОПГ… хлопнула дверца копейки.
Марина Вильгельмовна вышла из кухни. Щелкнула выключателем. Одновременно с грохотом ружейного выстрела разлетелось оконное стекло. Завизжала, рикошетируя от потолка, картечь. Залаял пес. Ку-ку, — сказала, высовываясь не ко времени, кукушка из ходиков. Капризно заплакал Николка. Ку-ку… Привет от Зверева!
Телефонный звонок прозвучал минут через семь. В прихожей уже толпились сотрудники РУВД Московского района, Велт с интересом обнюхивал сапоги, вилял обрубком хвоста… младший сержант вытащил из кармана конфету.
— Слушаю, — сказал Николай, потом протянул трубку жене. — Тебя, Марина.
— Да, слушаю.
— Марина Вильгельмовна?
— Слушаю вас.
— У вас, кажется, стекло разбилось? Внук, наверное, плачет?
— А… кто вы? Почему, собственно…
— По кочану. Зверев и Мальцев должны быть оправданы. Вам все понятно?
В трубке зазвучали гудки. За стеной спал двухлетний Николка… Руки у судьи Ксендзовой задрожали…
Пять с половиной лет. Это значит: май девяносто седьмого. Бог мой! Май девяносто седьмого. Осужденный Александр Зверев стиснул зубы. Из сентября девяносто второго года май девяносто седьмого рассмотреть невозможно. Как ни напрягай зрение, все равно ты ничего не разглядишь за плотной стеной январских метелей, июльских дождей и сентябрьских листопадов… За дымкой туманов… За косым полетом тополиного пуха.
Ты можешь вглядываться сколько угодно. Ты не увидишь ничего. Ты можешь только попробовать представить себе майское утро девяносто седьмого года. Ливень, смывающий пыльцу с молодой листвы, и себя, постаревшего на пять лет. Со справкой об освобождении в кармане.
Зверев выслушал приговор, стиснув зубы. Справа от него стоял Кент, получивший четыре года, слева Лысый, получивший шесть. Слону вкатили восемь. Когда судья произнесла к восьми годам лишения свободы, Слон начал смеяться.
А до мая тысяча девятьсот девяносто седьмого года осталось всего пятьдесят шесть неполных месяцев, или около тысячи семьсот дней. Р-р-раблезианство! Свобода духа… Дерьмо на палочке. И косо летящий дождь в мае девяносто седьмого.
Разумеется, выстрел в окно судьи был предупредительным. Стрелок сознательно дождался, пока в кухне погаснет свет — то есть там никого гарантированно не будет. Ну и что с того? Да ничего. Но провокация удалась, срока все получили реальные.
Кассационные жалобы городской суд оставил без удовлетворения.
…Итак, приговор вынесен, злодеи разоблачены и надежно изолированы от общества. Пускай сидят. Им нет места в нашем разлагающемся… пардон, опечаточка… в нашем развивающемся обществе, ориентированном на высокие нравственные ценности. Или безнравственные… впрочем, это неважно. А что же важно? — важно, господа, не по-па-дать-ся! Обокрасть старуху, изнасиловать ребенка, нагадить в церкви и не попасться. Вот что важно.
— А ведь твое место, Зверев, в Нижнем Тагиле, — задумчиво сказал следователь. — Ловко ты здесь пристроился… со всеми у тебя отношения хорошие, машины начальству красишь, а?
— Крашу, — согласился Зверев. — Могу и тебе покрасить, если нужно.
— А у меня машины нет.
— Это говорит о том, что вы, гражданин следователь, честный и порядочный человек.
— Это точно, — кивнул головой следак. — Ну так что, Зверев?
— А что — что?
— Не дури, Саня… ты же все понял: дашь показания на Лисицина — останешься здесь досиживать. А нет — поедешь в Тагил.
— Какие же могут быть показания на начальника тюрьмы? — удивился Зверев.
— Какие-какие? Любые… ну, например, о том, что вы в покрасочном боксе левака гоните, денежки мимо бухгалтерии пускаете.
— Знаешь что, Василь Захарыч? — сказал Зверев, улыбаясь.
— Что?
— Поеду-ка я лучше в Тагил.
С того дня, когда в суде Московского района был прочитан приговор, прошло уже полгода. Зверев и Мальцев отбывали свои срока в изоляторе на улице Лебедева, в хозобслуге. Но, кажется, этому благополучию пришел конец. Кому-то сильно не понравилось, что в тюрьме на Лебедева образцовый порядок. Что здесь нормально кормят спецконтингент, покупают телевизоры и книги, устраивают концерты… А чего это они так хорошо живут? Непорядок! А еще и хозяйственной деятельностью занимаются? Машины красят? Ну это уже ни в какие ворота не лезет! Это волюнтаризьм.
