— С Новым годом! — сказал БС Зверев. У-бей мен-та! — закричали на трибуне, и клинок вошел в подреберье справа.
— С Новым годом! — пробормотал пятнадцатилетний убийца Колька Прыщ и проглотил ржавый гвоздь-сотку. Гвоздь проскочил легко. Четыре часа назад его предупредили:
— Ты, Прыщ, офоршмачился. До Нового года ты целка, а после — петух… Колька залил гвоздь чаем и, довольный, подумал, что теперь его петушить нельзя. Вот какой он, Прыщ, умный. А говорили — дебил, недоносок… Соберутся его опускать, а он и объявится: гвоздь, мол, проглотил… хрен вам всем! Хорошо стало Прыщу, весело.
В новогоднем Санкт-Петербурге шел дождь. По пустым улицам шлялся сырой ветер… мерзко!
Придурка Прыща, конечно, спасли. Хотя… стоило ли? За спиной пятнадцатилетнего подонка были несколько мелких краж и четыре ограбления пожилых женщин. Последнее окончилось попыткой изнасилования и убийством. Все добытые деньги он тратил на сникерсы, лимонад, клей «Момент» и расплодившиеся за последнее время порнографические газетенки. Да и зря он гвоздь-то глотал: меньше чем через год его все равно опустят на зоне.
Жалеть его не стоит. Те, кто попал сюда, были, что называется, отпетыми. Как правило, все они совершили уже не одно преступление. Но даже людоедское наше государство проявляло гуманизм: деточки получали приговоры условно, с отсрочкой исполнения… И снова шли воровать и грабить.
Деточки взрослели, становились изворотливыми, коварными, все более жестокими. Они жили в своем мире. Тот, другой мир, в котором есть музыка, стихи, знания, живопись, был им не нужен. Вернее — нужен, ведь именно в том мире живут лохи… А лох — ценный промысловый вид: он дает жулику деньги, водку, жратву, баб, в конце концов. Нужно только уметь взять: выпросить, украсть, отнять, снять с трупа… Изнасиловать. Избить. Унизить. Изувечить. В этом для ущербной личности тоже есть свой кайф. Лохам, которые тащутся от всяких там Шопенов, этого не понять. Лох — он и есть лох.
Все (или почти все) деточки, попавшие в тюрьму, будут осуждены, получат сроки и уйдут на зону. Срока они, как правило, получают большие. С одной стороны — за дело. С другой потому, что бедны и не могут нанять адвокатов.
Эти замечательные деточки — наше радостное светлое завтра. С каждым годом их будет все больше и больше.
В пятницу, двадцать восьмого февраля, Лысый и Зверев ознакомились с обвинительными заключениями. Следствие, таким образом, было закончено. В течение ближайших нескольких дней обвиниловку утвердит прокурор, и пошла бумага в суд.
Зверев обсудил ситуацию с адвокатом, и они пришли к общему мнению: слабовато обвинительное заключение. Потянет года на два. А возможно, дело вернут на доследование… Да и адвокаты у всей четверки обвиняемых работали на совесть — то есть за деньги. За большие деньги. По предварительной договоренности все стрелки сводили на Слона. Разумеется, его тоже защищал опытный профессионал… Защита Слона строилась так, что всем становилось ясно: вот кто главный супостат!
Что ж, обстоятельства создаются людьми.
День к концу февраля заметно вырос. Солнце днем начинало пригревать, с крыш барабанила капель, грохотал в водосточных трубах лед, свисали с козырьков огромные сосульки.
Пахло весной… или предчувствием весны. Двадцать девятого, в субботу, в лишний день года, Зверев, Лысый и Глеб собрались отметить завершение следствия. И еще наступление весны… И лишний день в календаре. В общем, мужики собрались выпить.
Сходили в баню, намылись от души и сошлись в камере у Глеба. В щель между шторами светило вечернее солнце. В его луче плясали пылинки, блестела литровая бутылка «Столичной», золотился копченым боком угорь. Отпотевали охлажденные в сугробе бутылки пива. В прекрасном расположении духа, с ощущением чистого после бани тела, сели к столу.
— Ну-с, друзья мои, — сказал Глеб на правах хозяина, — я поднимаю этот бокал (он скептически посмотрел на граненый стакан в руке) за вас. За дружбу. За справедливость. За то, чтобы мы все вместе как можно скорее встретились за пределами этих стен… на воле.
Три стакана, до половины налитые водкой, сошлись в солнечном луче, звякнули. Водка побежала по пищеводу. Через несколько минут она проникнет в кровь, и сердце погонит ее в мозг, наполняя тело ощущением тепла и легкого возбуждения, создавая обманчивую атмосферу свободы…
Лысый и Зверев взялись за угря, Глеб бросил в рог дольку лимона. Из «шарпа» доносился голос Вертинского. Плясали пылинки в солнечном луче. Резко распахнулась дверь, вошел Володя Петренко.
— Пьете? — мрачно спросил Петренко.
— Присядь с нами, Володя, — сказал Глеб. — Извини, не пригласили… думали, ты уже ушел.
— Пьете, — утвердительно произнес опер. Налил себе полстакана и залпом выпил. — А скажите, орлы, на хера вас здесь держат? А?
— Володя, что случилось? — спросил Зверев. По голосу Петренко было ясно: что-то произошло… и навряд ли приятное.
— Скажи мне, Саня, — продолжал Володька, — на хер вы здесь нужны, если не знаете, что в камерах творится? Зачем вас сюда прислали? Водку жрать да в пинг-понг играть? Вам, блин, здесь тепличные условия создали… курорт… санаторий! Скоро баб сюда водить начнете, да? А в камерах уже пытки начались!
— Погоди, Володя, какие пытки? — сказал Зверев.
— Током, Александр Андреевич… электрическим током. Гестапо!
— А в какой камере-то?
— В твоей, Виталий. В твоей, — сказал Петренко. «Мадам, уже падают листья», — печально произнес Вертинский. Петренко нажал клавишу «шарпа», и Вертинский умолк. Несколько секунд все молчали.
— Ну что, мне рапорт писать или сами разберетесь?
— А он… жив? — спросил Виталий. — Парнишка-то?
— А идите вы все! — буркнул Петренко, махнул рукой и вышел. Уже в коридоре он добавил: — Пинг-понг, понимаешь.
Зверев, Лысый и Глеб разом встали. Сутулая фигура тюремного опера удалялась по коридору. Володя шел, по-стариковски шаркая ногами.
…Оказалось — пытали. Действительно током. Вещдоки — два куска провода с оголенными концами — валялись тут же, на полу.
Тощий пацан со смуглым восточным лицом сидел на шконке. В темных раскосых глазах стояли слезы. Пожилой контролер справно-душным видом курил около двери.
Лысый сел на шконку рядом с пацаном, спросил, заглядывая в глаза:
— Как ты, Китаец?
Пацан молчал, отворачивался к стене.
— Как ты себя чувствуешь? Может, к врачу? Зверев подошел к контролеру, негромко спросил:
— Что тут было, Григорий Василич?
— Да вот учудили… током, понимаешь, затеяли пытать Китайчонка. Вовремя я подоспел. Заглянул — двое держат, а третий проводами в грудь ему тычет.
— Кто? — спросил Глеб.
— А вон те уроды. Крыса, говорят… печенье у кого-то украл.
— Печенье, значит? — нехорошим голосом сказал Виталий и пристально посмотрел на тройку пацанов в углу. — Значит, печенье… Ну, ладно. А кто из вас додумался током пытать? Кто у нас такой умный? Ты, Костыль?
