Катя молча кивнула, посмотрела в глаза Обнорскому долгим взглядом и вдруг неожиданно погладила его по щеке чуть подрагивавшими пальцами…
После этого разговора в ресторанчике «Капри» все изменилось — Катерина пошла на «инициативное сотрудничество» и буквально забрасывала Андрея самой разной информацией, он еле успевал ее записывать и систематизировать… Психологическая «уловка» Обнорского сработала — когда он рассказал о некоторых сомнительных эпизодах из собственной биографии, Кате стало легче рассказывать ему об «империи» Антибиотика, ведь в этой «империи» до недавнего времени жила и она сама… И не так-то просто было ей решиться рассказывать о своем бывшем «бандитском доме» человеку, который ей нравился и который этот «дом» ненавидел уже тогда, когда она работала на его благо… И только странный каприз судьбы вырвал Катерину из ее среды и заставил многое переосмыслить… Катя чисто по-женски переживала сначала, что Серегин может ей не простить ее прошлого, особенно когда узнает разные детали и подробности — да, он прав, в подробностях-то вся суть и заложена, именно детали выстраивают образ… Одно дело, когда Андрей просто знал, так сказать, «вообще», про то, что Катя что-то там делала в бандитском бизнесе… И совсем другое — конкретная информация… Такая информация вполне может изменить отношение к ее носительнице… Обнорский ведь действительно умеет анализировать, и он наверняка сумеет вычислить по Катиным рассказам и ее конкретные прошлые дела…
Нельзя сказать, что и сам Серегин не задумывался над всеми этими моральными аспектами. Чего скрывать — очень многое в Катиной информации его напрягало и шокировало, но, к его чести, он никак этого не показывал. В конце концов Андрей решил для себя так: Катерина, которая была до гибели Челищева и Званцева, и нынешняя Катя — это две разные женщины. И все, точка. Попрекать женщину ее прошлым — последнее дело. К тому же Обнорский вообще считал, что женщинам можно простить гораздо больше, чем мужикам, особенно российским женщинам… времен распада советской империи. Им было гораздо тяжелее, чем мужчинам — в мире, где в чудовищном водовороте перемешались Добро и Зло, где государство утратило общественную мораль и какую бы то ни было идеологию…
Чем больше фактов — и довольно угрюмых, надо сказать, фактов — узнавал Андрей из Катиного прошлого, тем больше он ее жалел. И это была не брезгливая жалость чистоплюя, а жалость нежная, жалость сродни той, про которую русские бабы испокон веков говорили так: «Жалеет — значит любит». Сам Обнорский, наверное, затруднился бы сформулировать четко свое отношение к Кате. Она ему нравилась как женщина, он был ею увлечен, он испытывал к ней нежность, которая порой перехватывала дыхание, он ее жалел, он ее хотел, в конце концов, хотел почти постоянно…
Но было ли это все любовью? Сложно сказать… Наверное, в то время было бы просто некорректно ставить вопрос таким образом — все-таки Катя и Андрей находились в очень нестандартной ситуации. К тому же судьбы их пересеклись совсем недавно… К тому же с некоторых пор Обнорский стал вообще побаиваться слова «любовь», слишком уж оно было ответственным, это слово… А все женщины в жизни Андрея, которым он говорил «люблю» (или мог бы сказать это), принесли ему кроме незабываемых счастливых часов и дней, очень много боли… Впрочем, и Обнорский доставил им много горя, поэтому неизвестно еще — что было Андрею тяжелее вспоминать: боль собственную или боль, причиненную им самим… Ну и, кроме того, имелось еще одно важное обстоятельство…
Как бы там ни было, но «дело» со скрипом сдвинулось с мертвой точки — Обнорский тщательно сортировал и обрабатывал получаемую от Екатерины информацию. В одно досье он собирал сведения о коммерческих структурах Палыча, в другое — психологические характеристики «персоналий» из окружения Антибиотика, в третье — данные о противниках (явных и потенциальных) «империи» Говорова… Катя знала многое, поэтому иногда казалось, что работе Серегина не будет видно конца… Но Обнорский и Цой ведь прилетели в Стокгольм всего на две недели, которые пролетели очень быстро…
Когда до отлета Андрея в Петербург оставалось два дня, Обнорский спросил Катерину (после очередного сеанса утомительного «дебрифинга», закончившегося глубокой ночью):
— Кать… Важный вопрос, который мы с тобой забыли обсудить: какими финансовыми средствами мы располагаем?
— В каком смысле «мы»? — несколько раздраженно ответила вопросом на вопрос Катерина.
Она всегда после «допросов», которые устраивал ей Андрей, некоторое время пребывала в дурном настроении. Это обуславливалось и «освежением» тяжелых воспоминаний, и тем, что Катя так до конца и не смогла пока «прочувствовать» конечный результат, которого хотел добиться Обнорский — временами Катерине казалось, что Серегин просто собирает материалы для своих статей или документальной книги, которую собирался писать в девяносто четвертом году с Ларсом…
Нет, Катя Андрею, конечно, доверяла, просто… Просто порой казалось, что Серегин и сам не знает, чего он хочет. Согласитесь, фраза типа: «Я хочу выдумать нечто этакое», — носит весьма абстрактный характер… Ты, мол, отдай мне максимум информации, а я что-нибудь обязательно придумаю… Что? Да Бог его знает, что, но что-нибудь интересное… Катерина злилась, наверное, еще и потому, что Обнорский «считал» быстрее ее, она не могла угнаться за скачками его мыслей, и это раздражало. Екатерина ведь привыкла в каком-то смысле «вертеть» своими мужчинами… Нет, пожалуй, «вертеть» — слово все-таки слишком грубое… Катя скорее привыкла к тому, что мужчины признавали в ней не только красивую женщину, но и по меньшей мере равноправную деловую партнершу — а вот Обнорский, он, похоже, держал ее если и не за дуру полную, то уж по крайней мере за «младшую сестренку по разуму».
Может быть, Катерине все это только казалось из-за того, что она не понимала — чего же хочет добиться журналист, что он хочет «сочинить-выдумать»… Вот потому и ответила она несколько грубовато на нормальный и вполне уместный, кстати говоря, «финансовый» вопрос Обнорского. Андрей, естественно, вспыхнул:
— Ах, извините, извините… Конечно, не «мы», конечно, «вы»… Я ни на секунду не забываю, Екатерина Дмитриевна, что это вы у нас — финансовое сердце «концессии»… Вы девушка богатая, не то, что я — голь перекатная, рвань подзаборная… Местоимение «мы» было употреблено мною, потому что я не имел в виду всего вашего состояния. Меня интересовала лишь та часть, которую вы сможете выделить под наши планы относительно Палыча — а их реализацию я считаю делом общим… А лично, в приватном порядке, так сказать, я с женщин денег не беру. Пока, во всяком случае…
Кате стало неловко, и она попыталась сгладить все шуткой:
— Гусары денег не берут-с?
Обнорский на шутку не откликнулся, словно бы полностью утратил вдруг чувство юмора. Его глаза потемнели, взгляд стал жестким и тяжелым настолько, что Катерина внезапно почувствовала даже холодок между лопатками… Такого Обнорского она видела в первый раз и в первый раз поняла, что этот парень действительно может быть опасным для тех, против кого он работает… Катя зябко передернула плечами и, преодолев свои амбиции, взяла Серегина за руку:
— Андрюша… Прости, я не хотела тебя обидеть… Я… неудачно выразилась… Я понимаю, что деньги нужны не тебе лично… Сколько… Какая сумма необходима для нашей… «концессии»?
