— А то они не знают, наши власти, — грустно улыбнулся Обнорский трогательной наивности друга, еще верившего в действенность печатного слова. — А если не знают — на хер они нужны, такие власти!
Обняв Борю, Андрей вернулся в триста двадцать пятый номер отеля, ставший для него за дни уже родным — до боли и отвращения. Катя встретила его легкой улыбкой, какая бывает у выздоравливающих после тяжелой болезни:
— У тебя очень хороший друг… Он такой добрый и… и… светлый, что ли…
— Ага, — сварливо отозвался Обнорский, садясь на кровать. — Друг, значит, у меня хороший… Я, девушка, между прочим, тоже парень неплохой… Жаль, что вы этого до сих пор не заметили…
В каждой шутке есть только доля шутки — Андрей, разумеется, «балаганил», но, вместе с тем, он с удивлением ощутил легкий укол ревности и обиды — тут, понимаешь, дни и ночи напролет сиделкой работаешь, пылинки с этой зеленоглазой красотки сдуваешь, чуть ли не колыбельные ей на ночь поешь — и ни слова ласково-нежного в ответ — все, как должное, воспринимается… А потом приезжает врач-гинеколог, ездит ей по ушам всякими умными медицинскими терминами, и — пожалуйста, он «добрый, светлый и хороший»… Вот она, женская благодарность…
Катя в ответ на последнюю реплику Серегина лишь незаметно улыбнулась — все-таки мужики, они ужасно толстокожие, совсем не умеют тонко чувствовать…
В последний вечер перед отлетом Катерины из Петербурга они проговорили достаточно долго — нужно было, наконец, определить как организационно выстроится их дальнейшая совместная «работа». Сама «работа», впрочем, не обсуждалась, имя Антибиотика вслух не произносилось… Но все равно — «фигура умолчания», казалось, незримо присутствовала в комнате, и ее призрак, словно вурдалак, высасывал из Кати силы, лишь чуть-чуть поднакопившиеся… Катерина дала Андрею свой стокгольмский адрес и телефон (она сняла на год в шведской столице довольно приличную квартиру в Гамластане
[30]
). Но предупредила, что первые две недели ее в Швеции не будет. Андрей понял, что задавать какие-то вопросы по этому поводу — бесполезно, и лишь кивнул…
Обнорский, слегка задетый ее недоверием, ведь даже предположить не мог, что в Ялте, под чужой фамилией, ждет Катю ее сын, которого опекал Егор Федосеевич, бывший тренер Сергея Челищева и самого Обнорского, кстати, тоже — тесен мир, просто до удивления тесен! Катерина (как бы она ни доверяла Серегину, как бы ни была ему благодарна и какие бы другие чувства к странному журналисту не начинали просыпаться в ее сердце) не могла выдать самого главного своего секрета — она считала возможным рисковать своей собственной жизнью, но не жизнями Андрюшки и Федосеича…
Обнорский также оставил Кате все свои координаты и сообщил, что где-то между вторым и третьим днем декабря он должен будет недели на полторы-две появиться в Стокгольме — там шведский журналист Ларс Тингсон монтировал документальный фильм «Русская мафия», снимавшийся в России. В работе над этим фильмом участвовал и Серегин вместе с Игорем Цоем — продюсером из частной телекомпании «Позитком». Ларс пригласил своих русских коллег приехать в Стокгольм к финальному этапу монтажа, а кроме того, Тингсон еще и предложил Обнорскому написать вместе для одного шведского издательства документально-публицистическую книгу о русской мафии…
В общем, Серегин и Званцева договорились встретиться в декабре в шведской столице и там уже приступить к более серьезным разговорам.
Андрей помог Кате собрать ее вещи (самолет на Стокгольм вылетал около девяти утра), а потом уложил спать и сам устроился рядом. Обнорский, конечно, слегка надеялся на возможную физическую близость — все-таки прощальная ночь, как-никак, да и Катерина, вроде бы, понемножку оклемалась, опять же Борька рекомендовал ей больше положительных эмоций, а секс с приличным человеком (по глубокому убеждению Андрея) вызывал эмоции самые, что ни на есть, положительные… Однако Катя провалилась в сон, как только голова ее коснулась подушки. Что же касается Серегина, то он за всю ночь так и не сомкнул глаз — лежал, обнимал Катерину, иногда, когда она вздрагивала и еле слышно стонала, гладил ее тихонько по спине и покрывал по-детски беззащитное лицо невесомыми поцелуями, не переставая удивляться собственному идиотизму.
В шесть утра 17 ноября Андрей встал, покачиваясь, будто утрахался до полного изумления, оделся, собрал сумку, потом разбудил Катю и попрощался с ней. Они еще с вечера решили, что ему не стоит провожать ее в аэропорт — Петербург, как известно, город маленький, так что «светиться» вместе лишний раз было довольно рискованно — мало ли на каких знакомых нарваться можно…
В последовавшие за отлетом Кати две с небольшим недели Серегин с головой окунулся в свою основную работу — нужно было, в конце концов, и про совесть вспомнить, дела в редакции Андрей изрядно подзапустил, и его заместитель, Мишка Петров, уже просто выбивался из сил.
Когда работы много — дни летят просто с сумасшедшей скоростью, Обнорский и оглянуться не успел, как наступил декабрь, а там и третье число приблизилось — именно на этот день Ларс Тингсон заказал Серегину и Цою билеты до Стокгольма…
Надо сказать, что все эти две недели Обнорский ни с одной из своих питерских подружек не встречался — как-то уж так получилось… И не то, чтобы Андрей сознательно старался хранить «голубиную верность» Катерине, нет… Серегин даже не задумывался над этой проблемой — просто он полностью выкладывался на работе, и его не тянуло ни в чью постель… Хотя о Кате он, конечно, думал и вспоминал — может быть, даже немного чаще, чем хотел бы этого сам…
Утром 3 декабря в международном аэропорту Пулково-2 Андрей, в преддверии скорой встречи с Катериной, вдруг разнервничался так, что на это обратил внимание даже сонный Цой:
— Ты что это, Андрюха, дерганый такой? Контрабанду с собой везешь или летать боишься? Лица, прямо, на тебе нет… Того и глади сейчас девчонки-пограничницы скажут, что в твоем паспорте чужая фотка наклеена…
Обнорский, который раньше всегда легко отвечал на любую «подколку» Цоя какой-нибудь такой же шуточкой, в этот раз лишь буркнул в ответ что-то маловразумительное насчет перепадов давления и головной боли.
В Стокгольме, правда, Серегин немного «отошел». Ларс, встретивший ребят в аэропорту, устроил им сразу небольшую обзорную экскурсию по городу — и шведская столица просто заворожила Обнорского… Раньше он твердо был убежден, что Петербург — это самый красивый город мира, и ни одно другое крупное человеческое поселение на планете даже сравниться не может с Северной Венецией, однако Стокгольм если не заставил Андрея изменить свое мнение, то уж по крайней мере изрядно поколебал его, это точно… Шведская столица очаровывала какой-то особой северной красотой — не броской, но очень глубокой… Стокгольм показался Обнорскому почти братом Петербурга — может быть, не таким же величественным и надменно-совершенным в своей архитектуре, но зато более теплым и добрым…
Ларс, кстати, преподнес ребятам маленький сюрприз — оказывается, он договорился с руководством крупнейшей шведской газеты «Экспрессен» (у Тингсона, судя по всему, имелся «блат» чуть ли не во всех средствах массовой информации его страны) о предоставлении российским коллегам гостевой виллы, принадлежащей этому влиятельному изданию. Ларс показал ребятам их временный дом, Серегин с Цоем очумело побродили по вилле, но в полный транс впасть не успели, потому что надо было ехать в комплекс государственного шведского телевидения — там вовсю шел монтаж фильма «Русская мафия», и вопросов у шведов накопилось к российским коллегам предостаточно. На телевидении для Андрея и Игоря также провели небольшую ознакомительную экскурсию, и там уже «выпал в полный осадок» Цой. Обнорский-то мало разбирался в телевизионной технике и технологии, а вот его напарник только головой качал и тихо, но смачно матерился, пользуясь тем, что его все равно никто не понимает, кроме Серегина и Тингсона… Ларса, кстати, мат нисколько не шокировал, швед очень тонко чувствовал русский язык и знал, что одни и те же слова в «великом и могучем» могут быть и ругательствами, и средствами для выражения крайней степени восхищения.
