Женя все, что Том рассказывал, знала не хуже его. Она сидела и думала о своем. А именно — о том, что же будет с детьми, которых в зале насчитала она десять человек. Было им лет по девять — двенадцать.
В школе они не учились. Про жизнь за пределами их поселка ничего не знали и сейчас вряд ли что поняли.
…А неугомонная бабка выкрикивала:
— Зачем это совецким детям к капиталистам-то ездить, а? Чего они там наберутся? Заразы только!
А Том продолжал рассказывать, что открыто множество частных магазинов, других же, государственных, больше нет вообще.
— Частники-то откуда взялися? По-о-осодют их! — пророчила бабка.
…Что за колбасой или детской обувью в Москву ни из Тулы, ни еще откуда никто больше не ездит — все везде есть.
Ну, этому и молодые не верили — махали рукой и отворачивались с видом «Чеши-чеши языком, если тебе делать нечего!»
— Ну правду же вам говорю! Везде и все продается — от сникерсов до компьютеров!
— Какие сникерсы? Юнкерсы, что ли? — выкрикнул старик. Немецкие самолеты «Юнкерсы» еще свежи были в его памяти — с военного детства. А про сникерсы он не слыхивал. Как и про компьютеры.
— Есть такие люди, их челноками называют, — повествовал Том, уже войдя во вкус социально-экономической лекции. — Как челнок в ткацком станке или в швейной машине, значит, снуют туда-сюда. Едут за границу с большими легкими складными сумками — сейчас такие делают. В Турции, например, набивают их купленными дешевыми товарами — ну там майки, трусы, платья, халаты, свитера разные, ветровки, обувь, конечно, тоже, — кроссовки там всякие, и возвращаются домой. Ну, конечно, на таможне отстегивают сколько надо, чтоб весь товар не отобрали. Коррупция у нас есть, конечно, и очень даже большая… Приезжают — и в России всем этим торгуют.
— Где торгуют-то? — выкрикивали ошарашенные женщины, а мужики только сплевывали, нехорошо улыбаясь. Слово «коррупция» явно никто не знал, но и спрашивать не торопились.
— На огромных вещевых рынках. Подороже, конечно, продают, чем купили, но все-таки довольно дешево — моя мама все там покупает, — повествовал Том.
— Так это ж шпекулянты! За это ж сажают! — опять подала голос шепелявая бабка.
— Нет, теперь это слово — спекуляция — даже и не употребляется. У нас считается, что человек имеет право заработать на том, что он купил, перевез к покупателю поближе — и перепродает. Это ведь всем удобно. Мама моя сама в Турцию за кроссовками для меня все равно не поедет. Что ж мне — без обуви оставаться? В магазинах дорого все-таки.
Слушатели уже ошалело молчали.
— Вообще кому заработать надо — те тоже едут за границу. Но и к нам в Москву, в Подмосковье на заработки приезжают из других стран — украинцы, белорусы, узбеки…
— Каки-таки другие страны? — выкрикнула неугомонная бабка. — Узбеки-то у нас живут! А белорусы — в Минске, тоже у нас!
— Да нет, не у нас. Украина с Белоруссией тоже отделились давно.
— Куда отделились? Кто им даст-то? Брешешь ты все!
— А со спортом как? — выкрикнул кто-то.
— Хоккеисты все в Канаде теперь играют. — Том хотел добавть «задрафтованные НХЛ», но вовремя сообразил, что этих слов здесь не знают. — И гонорары свои тоже там получают. Некоторые — по 50 миллионов долларов.
Кто-то оглушительно свистнул. И раздалось восклицание:
— Будет тебе не дело-то говорить!
И еще:
— А как он доллары-то на рубли поменяет? За фарцовку-то — вообще вплоть до высшей меры!
— Никаких фарцовщиков у нас больше нет, и «высшей меры» тоже нет, — продолжал осведомленный Том. Про то, как советская власть поступала с людьми, торговавшими долларами, он знал и от мамы, и от отца. — Доллары меняют официально — в сбербанках или в специальных пунктах обмена, в некоторых вообще круглосуточно.
— Быть того не может, — твердо сказал бородатый старик. — У меня младший брат чемпион по боксу был. Так его из-за десяти долларей сажать собирались, тренер спас.
— Боксеры тоже в других странах тренируются, валюту разных стран привозят, здесь у нас любую поменять можно, — невозмутимо продолжал Том. Его дело было — сообщить информацию. А там уж хочешь — верь, хочешь — не верь.
— Где «здесь»-то? — выкрикнул женский голос.
— Как где? У нас, в России, где мы с вами живем.
— Не знаю, где ты живешь. Мы в Советском Союзе живем. Чего ты сказки-то нам рассказываешь?
А, например, какие книги сейчас выходят — вообще никто Тома не спросил. Похоже было, что здесь ничего не читают.
Глава 20. Немножко про цензуру
Но Том все-таки не удержался и сказал:
— Цензуры больше нет. Писатели пишут что хотят — и печатают. Солженицын давно вернулся в Россию, выступает по телевизору.
Двое, во всяком случае, из присутствовавших оторопели. Они сразу вспомнили, что Солженицын — это такой предатель родины, который при Сталине долго отбывал срок (наверно, за дело!..), а потом его Брежнев «выдворил» (они это слово помнили) — в самолет запихнули, курс на Германию Западную, и дело с концом. И гражданства лишили. Так что вернуться обратно в Советский Союз он ни в коем разе не мог.
А что никакого Советского Союза давно нет, а Германия не поделена уже на «капиталистическую» и «социалистическую», жители поселка не знали и представить себе не могли.
Про цензуру же здешние люди вообще никогда не слышали. Что это за зверь такой — цензура — и с чем ее едят, они не представляли.
И не удивительно. При советской власти предварительная цензура была жесткая. Что значит — предварительная? А вот то: если цензор свой штамп на сверстанную и уже подготовленную к печати книгу или журнал не ставил — то есть не разрешал какое-то стихотворение, статью или роман печатать, — то ни одно издательство, ни одна газета это напечатать в Советском Союзе не могли. Разве только за границей опубликовать тайком — да еще потом за это в лагерь попасть, только не в пионерский…
Этого в XX веке ни в одной порядочной стране — ни во Франции, ни в Италии, ни в Швеции и так далее — конечно, давным-давно не было. Там автор и издатель печатали что хотели, и разрешения ни у кого не спрашивали. А если нарушили какой-то закон, готовы были отвечать по суду — точно так, как стало сейчас, уже после советской власти, и в России тоже.
В Советском Союзе не только на книгу — на каждую строчку печатную, на открытку даже, на маленький календарик, спичечный коробок или большую афишу — нужно было получить цензурное разрешение. А считалось-то, что никакой цензуры нет, даже слово это не произносилось. И в школе учили, что цензура только при царе была. А того, кто решался сказать: «В Советском Союзе есть цензура», сразу объявляли антисоветчиком и могли посадить в тюрьму.
