Он любил готовить свой учебный курс (про себя он так его и называл — по университетской привычке) загодя, обдумывая его в целом. А не впопыхах набрасывать ночью план завтрашнего урока. К первому сентября у него должна быть готова канва всего годичного курса. А уж потом по ней можно вышивать что и как угодно. Он должен был также отобрать заранее необходимый иллюстративный материал. Не картинки имел он в виду (хотя и их показывал), а, скажем, яркие, насыщенные фактами мемуары, дневники…
Над письменным его столом издавна висели несколько фотографий. Михаил Ильич Кошкин. Отважный, многократно ославленный (поясним для тех, кто родной язык забывает: ославить кого-то — отнюдь не «прославить», а распустить о нем дурную молву), герой-подводник Маринеско. Георгий Георгиевич Демидов, или Горгич, как звала его лучшая подруга матери Вадима Силантьевича Вера Вылегжанина, приславшая эту фотографию. Писатель пронзающей правдивости. Если бы в 1990 году, когда советская власть все кончалась, кончалась, да никак не могла кончиться, тетя Вера не прислала ему, тогда четырнадцатилетнему мальчишке, машинописные тексты рассказов этого человека, только что возвращенные его дочери из архива КГБ, — еще неизвестно, кем бы он стал, Вадим Рыболовлев. Даже — стал ли бы историком?
Вадим помнил, как ночью читал рассказ Демидова «Без бирки». О заключенном в колымских лагерях — как он поставил себе единственную цель в своей бесповоротно погубленной жизни. Цель эта была такая — избежать непременного гулаговского ритуала, совершаемого над умершим или застреленным. А именно — прикрепления к большому пальцу левой ноги покойника бирки с его «установочными данными»… Не хотел этот человек, чтоб ему прикрепили такую бирку, и все. В результате, после многих неудачных попыток, ему удается достигнуть своей цели. Он бросается, избежав пуль конвоиров, в эпицентр взрывов в сопках — погибает на глазах у всех.
В этом же рассказе Вадим впервые читал мучительные страницы, как везут из одного лагеря в другой, еще более тяжелый, на строительство очередного золотого прииска тех, кто никак не должен был в нормальной стране изнемогать и умирать от тяжелейшего физического труда. Даже сами зэки жалеют их. «Особенно жалели врачей. Вон поехал хирург-чудотворец, в прошлом доцент из университетской клиники, спасший своим ножом великое множество людей, вон низко опустил голову доктор, без всякого рентгена видевший, что у больного внутри…»
В последние дни Рыболовлев готовился к урокам о Великой Отечественной войне. И сейчас был занят началом войны — первым ее днем.
И вот что интересно — ну пора бы ведь, кажется, ему, учителю с таким стажем, отнестись к этому дню спокойно, с хладнокровием историка. Но не получалось, и все. Каждый раз вновь мучила его мысль о том, сколько же его сограждан погибло сразу, в этот первый день, на рассвете… Молодых, полных сил, еще только собиравшихся жить — бойцов и командиров на нашей длинной западной границе.
Укреплена она оказалась главным образом одним — их жизнями. Они их отдали.
Какое право имел полновластный правитель советской страны быть настолько не готовым к нападению?..
Почему? — снова, в который уже раз спрашивал себя учитель истории. И ведь давно уже знал — почему. Но сам собой наворачивался заново горестный вопрос. Почему так вышло, когда, кажется, в последние предвоенные годы в Советском Союзе только о грядущей войне и говорили, и писали книжки, и пели песни — как полетит самолет, застрочит пулемет, загрохочут тяжелые танки, и линкоры пойдут, и пехота пойдет, и помчатся лихие тачанки?.. Слова песни 1938 года «Если завтра война» знаменитого советского песенника Лебедева-Кумача были известны перед войной каждому.
Танк наш, Т-34, замечательная машина почему-то никогда не поминаемого в многочисленные прошедшие дни Победы Михаила Кошкина, загрохотал в полную силу только к середине зимы. Пехота пошла — и полегла на полях России. Легла под гусеницы господствовавших в первые месяцы на этих полях немецких танков «Тигр»… Самолеты — сколько их не поднялось в воздух с аэродромов, разбомбленных в первую же ночь войны?.. Об этом больно было историку Рыболовлеву и вспоминать, и рассказывать детям. «И помчатся лихие тачанки» — об этом и говорить нечего. Ребенку ясно насчет коней и тачанок во Вторую мировую.
А 22 тысячи поляков, которых, поделив с Гитлером Польшу, Сталин вывез из нее и затем отдал приказ расстрелять в Катыни под Смоленском и в лагерях на Украине?.. Вадим Рыболовлев предлагал своим ученикам вдуматься в эту страшную цифру.
Потому что он точно знал — если не вдумаются сейчас, в четырнадцать-пятнадцать лет, пока еще живо работает воображение, то, скорей всего, и не вдумаются уже никогда.
Большинство расстрелянных — безо всякой вины, даже без видимости суда — были кадровыми польскими офицерами, рвавшимися воевать с Гитлером. И эти опытные боевые офицеры полегли с советской пулей в затылке. А вместо них пошли летом 1941-го «Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой», воевать в свои восемнадцать лет не очень-то умевшие…
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой…
Песню эту на стихи Евгения Винокурова Вадим Силантьевич не мог слушать спокойно.
Главное дело — когда, сговорившись с Гитлером, Сталин захватил Прибалтику, он ведь этим и в военном-то отношении — про этику уж не говорим — ровно ничего не выиграл! Война-то потому и началась сразу, в первые же минуты на нашей границе, что Сталин своей сделкой придвинул нас к Гитлеру вплотную! А то пришлось бы немецкой армии еще хоть несколько часов двигаться по буферной зоне Прибалтики. И успели бы советские приграничные части подняться ночью по боевой тревоге! Самолеты успели бы взлететь — а там еще бабушка надвое сказала, кто кого в воздушном бою… И у нас пилоты были нисколько не хуже прославленных немецких асов.
Только из-за Сталина — для историка Рыболовлева не было в этом сомнений — погибло в первую же ночь несчитанное количество бойцов из воинских частей, стоявших на границе. И потеряно было колоссальное количество техники. Потом руками двенадцатилетних детей производили ее за Уралом…
За долгие годы своего учительства никогда Вадим Силантьевич — или Силантьич, как между собой звали его ученики, и, пожалуй, мы для краткости будем иногда называть его так же, — не испытывал таких трудностей при подготовке этой темы. Потому что то, что творилось сейчас вокруг истории великой войны, к выяснению исторической истины — а именно ей по мере сил своих всю жизнь стремился он служить, — не имело никакого отношения.
Один убийственный пример. Уточненная в последнее время страшная цифра только военных потерь, то есть только людей в военной форме, не считая потерь среди мирного населения, — около 14 миллионов (но и она не всеми историками принята — некоторые убедительно доказывают, что потери были в полтора-два раза больше!), — долгое время не имела надежды попасть в широкую печать. Почему, спросите? Да потому только, что эта упорно не оглашаемая цифра жестко свидетельствует: на каждого убитого немца приходится едва ли не два убитых бойца армии-победительницы. Это страшное свидетельство. Но особо — для тех, кто ценит полководческий гений генералиссимуса Сталина. Поскольку гениальность того, кто вел войну вот таким жутким способом, оказывается под очень-очень большим вопросительным знаком. У Рыболовлева погибли оба деда и три дяди. Он знал цену победы.
