Рычков не стал рассказывать Олегу, как учат заключенных принимать эту позу.
Кто захочет себе это представить — встаньте лицом к стене так, чтобы можно было до нее дотянуться рукой. Ноги намного шире плеч. Теперь согнитесь так, чтобы затем упереться в стену не лбом, а затылком. Теперь поднимите руки за спиной вверх насколько сможете — и растопырьте пальцы. А теперь закройте глаза и откройте рот. Все. Вы готовы для встречи начальника или для прогулки.
А почему рот открыть? — спросите вы. Потому что во рту можно спрятать что-то острое. Потому что смертельно опасно иметь дело с людьми, которым нечего терять.
Олег спросил Рычкова — а почему «Черный дельфин»?
Там, оказывается, у входа застыли в прыжке два черных дельфина — на хвосте, в человеческий рост. Тамошняя охрана так считает: черный дельфин — это осужденный, который ныряет сюда и больше не выныривает.
Рычков не сказал ему, что директор колонии с этим красивым названием сказал приехавшему корреспонденту так: «Зря вы вообще приехали о них писать. О них не надо писать, их надо просто забыть. Вычеркнуть этих людей из памяти. Считайте, что они уже не на Земле, считайте, что они уже в космосе».
Так что здесь, в Потьме, было еще терпимо.
Олег примеривался — а сколько он-то сам сможет вытерпеть?
Больше двух лет никак у него не получалось — воображение отказывало.
Наверно, тем, кто сидят здесь за настоящие убийства, легче, — думал Олег. Им есть о чем подумать. Если кто может думать, конечно. О том, что в голове у тех, кто сидит за каннибализм — по-русски людоедство, — или за изнасилование и убийство детей, Олег размышлять не мог и не хотел.
Ему самому думать в камере было, в сущности, не о чем. Преступлений он не совершал — раскаиваться было не в чем. Да, он, задыхаясь в противогазе с зажатой трубкой, закричал в милиции: «Сознаюсь, сознаюсь!» — хотя ничего этого он не делал. В чем тут было раскаиваться? Это они пусть раскаиваются. Если, конечно, у них сохранился в душе хоть маленький кусочек совести.
О чем еще мог думать Олег Сумароков? Будущего, которое обычно занимает мысли молодых людей, у него больше не было. Он мог только жалеть всех подряд — Анжелику, тетю Грушу, бедную свою маму. Без своей единственной сестры Груши, скончавшейся в одночасье, и без него, единственного сына, сколько она проживет?..
И еще Олег думал о тех, кто убивает других людей. Ну ладно, расстрела теперь нет. Но как же эти негодяи, которым чужой жизни не жалко, о своей-то жизни не заботятся? Ведь сколько веревочке ни виться, любила говорить тетя Груша, конец ей будет. Все равно сюда-то — в Потьму или в «Черный дельфин» — рано или поздно попасть таким вполне реально. Почему ж они об этом реальном варианте совсем не думают, когда людей убивают?
Открылась дверь, в камеру Олега принесли еду. Он сел к столику, начал медленно есть.
А надзиратель Рычков стоял над ним и молчал, размышляя — сказать или нет. И наконец решил сказать.
— Похоже, в твоем деле подвижки какие-то появились.
Олег поднял голову от миски и долго смотрел на Рычкова. Наконец выговорил:
— В моем деле подвижкам неоткуда взяться. Вернее — не от кого.
— Значит, нашлось — от кого. Девочка будто бы какая-то невиновность твою доказывает… Вроде успешно.
Рычков помолчал.
— Убийц вроде бы нашла.
Он вышел и запер за собой дверь. А Олег долго сидел и молча смотрел прямо перед собой.
Глава 14. Степан
Степка родился на Алтае, в Чемальском районе. И дальше Горно-Алтайска, где бабушка его преподавала в университете, никуда еще не ездил. Если же говорить о том, что он за человек, то первым делом надо, наверно, сказать вот что: Степану очень нравилось учиться. С самого первого класса. Для кого уроки учить — мученье, а для него — удовольствие. Даже мать удивлялась — ребята на улицу зовут, а он головой мотает: потом! Ему учиться интересно! Говорит: «Новое же каждый день узнаешь». Мать ушам прямо не верила — надо же!
Обложится учебниками, все сделает, что задано, и еще что-то читает дополнительное. Время от времени просил ее купить в городе какие-нибудь пособия — по разным предметам. Но больше всего — по истории и по русскому языку. Даже и для одиннадцатого класса. И еще — словари. Толковый, иностранных слов… Мать, конечно, покупала. Раз у человека такой интерес к учебе — деньги жалеть на это нельзя, лучше на чем другом сэкономить.
Степке нравилось, что в его селе сохранилась школа. Зимой утром встаешь, бежишь по легкому снежку (глубокого снега у них в районе почти и не бывает) в полутьме. А часа в три уже дома. Только в течение декабря-месяца в это время через полчаса — почти темно. А вскоре после Нового года — уж в конце-то января точно, потом в феврале, про март и не говорим — солнце все прибавляет и прибавляет, заливает лучами горы и долы. И еще сколько всего наделаешь засветло.
«Декабрь-месяц» — так всегда почему-то про каждый месяц двойным словом говорили прадед и прабаба Степы: в мае-месяце, в июне-месяце…
Школу в селе потому считал Степа своей большой удачей, что в соседнем, например, районе в пяти деревнях школы закрыли. Мало, мол, учеников, поэтому учителей для них держать дорого. И теперь всех школьников рано утром забирает автобус и везет в школу в одно село. А после уроков — развозит снова всех по домам.
Хорошо, да? А если в упор взглянуть — ничего хорошего. Раскумекайте: чтобы всем к полдевятого в школу успеть, тех, которые дальше всех живут, автобус забирает вообще чуть не в семь часов. И они в автобусе досыпают. А на первом уроке все равно носом клюют. А потом — если они в начальной школе — у них три урока. А у одиннадцатиклассников — шесть, а то и вообще семь. И младшие должны три часа по школе болтаться, автобуса ждать. Считается, что они уроки делают, но это только считается. Приедут домой затемно — им уже ни до чего, только поесть и спать лечь. И Степа своего, например, любимого другана Костю уже полгода не видел.
Сам же Степа, как и все ребята в их селе, и со скотиной успевает помочь, и цыплят покормить, и с псом своим повозиться.
В тех селах, где школы закрыли, все родители в один голос заявляют:
— Детей от сельской жизни и от дома отбивают!
У Степы двоюродный брат в Алтайском крае в деревне Красный Яр. Там школу закрыли, возят в село Зеленая Поляна. Так его мать, тетка Степана, говорит:
— Раньше у меня ребенок в двенадцать часов был дома, а теперь — только в четыре, а то и позже. У него рабочий день получается восемь часов.
Ничего себе! Это даже и санитарные врачи должны бы свое слово сказать. Они же в школах не для того только, чтоб уколы ставить. Гришке девять лет — а у него восьмичасовой рабочий день!
Про первоклассников нечего и говорить — ему только что семь лет исполнилось, недавно игрушки отучился в рот совать, а тут — накося, уезжай по утрам на автобусе из дома неведомо куда! Наревутся, небось, в этом автобусе.
