Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.
Ефросинья сперва и правда платила, но, родивши Геракла, стала вести с этими
горшочками войну под предлогом вредности для ребенка. Сначала намеками и
уговорами, потом скандалами. Выносила горшки в сени. Гладышев вносил их
обратно. Пробовала бить эти горшки, Гладышев бил ее, хотя вообще насилия не
одобрял. Несколько раз уходила она с ребенком к родителям, жившим на другом
конце деревни, но каждый раз мать прогоняла ее обратно.
В конце концов смирилась она со всем, на все махнула рукой и
за собой перестала следить. И раньше красавицей не слыла, а сейчас и вовсе бог
знает на что стала похожа.
Вот, собственно, и вся эта история вкратце.
А теперь вернемся к тому, с чего начали мы свой рассказ.
Итак, Чонкин стоял возле своего самолета, Гладышев копался на огороде, а
Афродита с ребенком на руках сидела на крыльце и смотрела на мужа с
нескрываемым отвращением.
– Слышь, сосед, здорово! – закричал Чонкин Гладышеву.
Тот разогнулся над очередным кустом пукса, двумя пальцами
приподнял шляпу и чинно ответил:
– Желаю здравствовать.
Чонкин, прислонив винтовку к самолету, оставил ее и подошел
к забору, разделявшему два огорода.
– Что-то ты, сосед, я гляжу, возишься на этом огороде,
возишься. Не надоело?
– Да ведь как сказать, – со сдержанным достоинством ответил
Гладышев. – Я ведь не для себя, не в виде личной наживы, а ради научного
интереса. А ты никак сегодня под эропланом ночевал?
– А нам, татарам, один черт, где ночевать, – пошутил Чонкин.
– Сейчас время теплое – не зима.
– А я утром вышел, гляжу – чьи-то ноги из-под эроплана
торчат. Неужто, думаю, Ваня нынче на улице ночевал? Еще и Афродите говорю:
«Погляди, мол, кажись, Ванины ноги из-под эроплана торчат». Слышь, Афродита, –
закричал он жене, призывая ее в свидетели, – помнишь, утром я тебе говорил:
«Погляди, мол, кажись, Ванины ноги из-под эроплана торчат».
Афродита смотрела на него все с тем же выражением лица, не
меняя его и никак не реагируя на обращенные к ней слова.
Чонкин посмотрел на Гладышева, вздохнул и неожиданно для
самого себя вдруг сказал:
– А я, слышь, с бабой своей поругался, ушел я от ней, понял?
Потому на улице нынче и ночевал.
– А что так? – обеспокоился Гладышев.
– Да так, слышь, – уклонился от прямого ответа Иван. – Я ей,
слышь, одно, она мне, слышь, другое, словом по слову, носом по столу, так все и
пошло. Я, слышь, плюнул, взял шинелку, винтовку, мешок – а что у меня еще? – и
на двор.
– Вон оно как повернулось, – удивленно покачал головой
Гладышев. – То-то я сегодня утром вышел и гляжу, уж не твои ли ноги из-под
эроплана торчат? Значит, ты с ней поругался?
– Да вот поругался, – погрустнел еще больше Иван.
– А может, и правильно сделал, – предположил Гладышев. Он с
опаской поглядел на жену и перешел на шепот: – Если хочешь знать, я тебе вот
что скажу: не связывайся ты, Ваня, с этими бабами. Беги от них, пока молодой.
Ведь они… ты посмотри хотя б на мою. Вон она сидит, змея гремучая, у ней язык,
Ваня, ты, когда поближе разговаривать будешь, обрати внимание – раздвоенный. Ну
чисто змеиное жало. А сколько я от нее, Ваня, горя натерпелся, это ни в сказке
сказать, ни пером описать. Да разве ж только я? Все мужчины от ихнего пола
страдают неимоверно, возьми хоть современную эпоху развития, хоть факты из
исторического прошлого. – Покосившись на жену, он зашептал еще тише, словно
сообщал сверхсекретную новость: – Когда царь Николай Первый сослал декабристов
у Сибирь, черт-те куда, так ихни жены на этом не успокоились, а свои шмотки
собрали и поперли туды за ими, несмотря что железной дороги в те поры не было.
И лошадей позагоняли, и ямщиков перемучили, и сами чуть не подохли, а все же
добрались, вот ведь какое дело. Я, Ваня, про Нюрку худого ничего не скажу – она
женщина образованная и с понятием, а все же беги ты от ней, покуда не поздно.
– Я бы побег, – сказал Чонкин, – да этот вот драндулет не
пущает. – Он кивнул в сторону самолета и, подумав, добавил печально: – Да и
исть охота. Кишка кишке бьет по башке.
– Исть хочешь? – удивился Гладышев. – Господи, да чего ж ты
раньше не сказал. Да пошли ко мне. Сейчас примус разожгем, яишню с салом
сготовим. Самогоночки маленько, – он подмигнул Чонкину, – есть. Пошли.
Поглядишь заодно, как живу.
Чонкин не заставил себя упрашивать, спрятал винтовку под
сено, перелез через забор и, осторожно ступая меж грядок, пошел за хозяином,
который независимой походкой шагал впереди. Взошли на крыльцо. Афродита
болезненно поморщилась и отвернулась.
– Хоть бы клеенку под дите подстелила, – проворчал на ходу
Гладышев, – а то ведь напрудит – весь подол провоняет.
Афродита равнодушно подняла глаза, равнодушно сказала:
– Ты лучше в избе понюхай. И дай гостю понюхать.
Сказала и отвернулась.
Гладышев открыл дверь, пропустил Чонкина в сени.
– Слыхал, как она со мной разговаривает? – сказал он Ивану.
– И вот так каждый день. Дура грязная. У меня-то вонища с научной целью, а у
нее в виде неряшества.
За сенями было темно. Гладышев зажег спичку, осветившую
узкий коридор и дверь, обитую изодранной мешковиной. Гладышев растворил эту
дверь, и оттуда сразу шибануло таким запахом, что Чонкина зашатало от
неожиданности, так что если бы он сразу не зажал нос двумя пальцами, то, может
быть, и упал бы. С зажатым носом он и вошел в избу вслед за хозяином. Тот
обернулся к нему и сказал ободряюще:
– Спервоначалу оно, конечно, малость шибает, а я вот уже
привык, и мне ничего. Ты одну ноздрю приоткрой, а когда пообыкнешь,
принюхаешься, открой и вторую. Запах как будто противный, а на самом деле
здоровый и для организма пользительный, имеет различные ценные свойства. К
примеру, французская фирма «Коти» из дерьма изготовляет духи тончайшего
аромата. Ну ты тут пока погляди, как живу, а я мигом сварганю яишню, и мы с тобой
подзакусим, а то я что-то тоже исть захотел.
И пока он в горнице накачивал и разжигал примус, гость его
остался в передней и, привыкая к запаху, открывал по совету хозяина то одну
ноздрю, то другую и разглядывал комнату, в которой было на что поглядеть.
Первое – это сами горшочки. Их было великое множество, и
стояли они не только на печке и подоконнике, но и на лавке возле окна, и под
лавкой, и за спинкой железной кровати с неубранной постелью и разбросанными как
попало подушками.
