– Там, на похоронах, – вдруг сказала Вероника, –
была женщина, которую он любил. Я хотела ее найти, но это было невозможно.
– Надо ее найти, – сказала Мэри.
– Зачем? – пожала плечами Нина. – Любил, ушел.
Вспыхнул, погас. Так вот и мерцает вся земля.
Глава 19
Озоновый слой
– Цецилия Наумовна, вас к телефону! – долетел из
коридора голос соседской дочки, семиклассницы Марины, вполне благовоспитанной
школьницы. На кухне между тем продолжали полускандально перекликаться, базлать,
как они выражались, привычные женщины, квартиросъемщицы. Огромная коммуналка на
Фурманном, вместившая двенадцать семей плюс одиночку Цецилию, продолжала жить
своей кухонно-туалетно-коридорной возней.
– Эй, Наумовна! – хрипло проорала с кухни главная баба
квартиры, тетя Шура Погожина. Она с утра уже была на посту у своей конфорки,
все что-то перемешивала и дирижировала оттуда коммунальной жизнью.
– Ты, Маринка, в дверь ей стукни, небось не слышит!
* * *
В эту квартиру, к отцу, Цецилия Розенблюм переехала в
тридцать девятом. До этого прожили они с Кириллом несколько счастливых лет в
знаменитом московском доме «Деловой двор», что украшал собою бывшую Варварку.
Этот дом, когда-то пристанище большого московского торга, вместилище крупных
капиталистических фирм предреволюционной поры, теперь давал крышу сонмищу
советской бюрократии, министерствам и ведомствам. В тридцатые годы несколько
его коридоров с оставшимися от прежних времен гостиничными зеркалами и
решетчатыми дверями лифтов принадлежали жилфонду ВЦСПС. Там, в бывших номерах,
селились по ордерам партийцы средней руки. Там даже жила легенда революции,
знаменитая Анка-пулеметчица, о которой ходили пугающие слухи, что ее дочь
Зинаида прижита от иностранца. По ночам в тридцать седьмом году ковровые
купеческие дорожки, хоть и основательно вытертые за два десятилетия, все-таки
приглушали шаги «соответствующих органов». Однажды как-то, уже после ареста
Кирилла, Циля проснулась от беспрерывного скрипа чьих-то дверей. Выглянула в
коридор, там уже собралось несколько соседей. Все молча смотрели на
восьмилетнюю Раечку Келлер, которая с отпечатанной будто не на рту, а на щеке
улыбкой каталась на тяжелой двери своей комнаты, где она жила с отцом Илюшей
Келлером, преподавателем кафедры общественных наук МГПИ. Раечкина мама Нюша уже
несколько месяцев как не вернулась домой с работы, из того же МГПИ. В комнате,
внутри, было темно, только видно было, как сильно вздуваются на огромном
открытом окне бязевые занавески.
– Ты что же, Раечка, так среди ночи катаешься? –
засуетилась было Циля, еще не понимая, что случилось что-то страшное.
– А вот так я и катаюсь, – грустно и нежно
ответствовала Раечка.
Кто-то из соседей решился, попытался снять Раечку с дверей,
она не поддавалась. Все еще ничего не понимая, Циля забежала в комнату. «Илюша!
Илюша!» Ответа не было. На подоконнике она увидела след резиновой подошвы.
Глянула вниз – Илюша, раскидав руки и ноги, недвижно лежал на тротуаре. Рядом с
ним сочилась влагой оставленная на ночь тележка газированной воды.
Словом, жили. Однако в тридцать девятом гостиничные номера
стал занимать Наркомат черной металлургии. Циле без излишних церемоний
приказали собирать манатки: «Прописывайтесь обратно к отцу, Розенблюм!» Таким
образом она и оказалась в коммуналке на Фурманном, подселилась к своему
скромнейшему «деду Науму», сидевшему уже двадцать лет счетоводом в райжилуправлении
и все свое свободное время отдававшему любимому занятию – шитью великолепных
сапог из материала заказчика, что приносило ему все ж таки, худо-бедно, что вы
хотите, некоторый дополнительный доход. В конце концов и на Фурманном Циля
осталась совсем одна, если не считать, конечно, двенадцати семейств по
соседству, потому что дед Наум вдруг, не причиняя никому никаких хлопот,
перебрался в неведомые края, где, возможно, уже не требовалось прятать взгляд и
с притворной старостью шаркать подошвами.
После смерти папаши соседи стали присматриваться к Цилиной
комнате, некоторые уже впрямую высказывались, что метраж ей отошел
непропорциональный. «Четырнадцать квадратных метров на одну неряху, немножко
несправедливо, не находите, товарищи?» – так, например, иной раз возвышала
голос нотариус Нарышкина. Выручила, как ни странно, тетя Шура Погожина. Однажды
вечером явилась к Циле с поллитрой:
– Давай выпьем, Цилька, за упокой души! – Слезы текли
по бородавчатому лицу еще не старухи. – Эх, Наум, Наум, – все
говорила она, всхлипывая. – Эх, Наум, Наум! Хошь верь, Цилька, хошь не
верь, но я никогда на него не сказала, что сапоги шьет!
Обнявшись, они проплакали всю поллитру, и с той поры все
разговоры о метраже прекратились: могущественней тети Шуры в квартире никого не
было.
* * *
– Иду, иду! – Циля выскочила в коридор без юбки,
спохватилась, бросилась назад, накрутила какую-то простыню вокруг тяжелой попы,
что-то опять получилось, по выражению Иосифа Виссарионовича, «типичное не то»,
прибежала обратно, заметалась среди бесчисленных книг, пока не пришла
спасительная идея надеть пальто.
В коридоре уже стоял грубый хохот. Там у входных дверей
шпанистый подросток Сранин подтягивал спицы на своем пиратском велосипеде.
Всякий раз при виде Цецилии Наумовны этот юный хмырь, почему-то гордившийся
своей нецензурной фамилией, начинал петь популярную о ту пору антисемитскую
песенку:
Дохожку не спеша
Стахужка перешла,
Навстхечу к ней
Идет мильционех.
Тетя Шура нередко цыкала на него, а то и веником
замахивалась, но он неизменно доводил до конца великолепное пение:
Свистка не слушали,
Закон нахушили,
Платите, бабушка,
Штхаф тхи хубля!
Ах, боже-боже мой!
Ведь я спешу домой,
Сегодня у Абхаши выходной.
Купила кухочку,
Фханцузску булочку,
Кусочек маслица, два пихожка.
Я никому не дам,
Все скушает Абхам,
А кухочку разделим пополам.
– Артист, – со скрытым чувством говорил пространщик из
Сандунов, папаша Сранин, если ему случалось быть поблизости к моменту
завершения куплетов. Подросток Сранин, спев все до конца, немедленно про
еврейку Цилю забывал и начинал соображать, что бы ему сегодня сорвать, пролетая
по Сретенке на велосипеде.
Между тем в телефонной будке звучал басок Нади Румянцевой:
– Ну, Цилька, тебя ждать, сдохнуть можно! Опять небось с
голой попой в коридор выкатилась?
* * *
