Митя еще хотел распрямиться во весь рост, еще надеялся
успеть выкрикнуть в слепящие фары красной, жадной до трупов электрификации,
выкрикнуть что-то, пролаять все-таки с ощетинившейся холкой, показать зубы
трупа, чтобы запомнили, когда отпущенная без предосторожностей кривая всеобщей
диаграммы коммунизма саданула его по боку и пошла дальше, срезая целый пласт
земли и обнажая слежавшиеся эпохи, кости и окаменевшие печени.
* * *
На обратном пути в Москву Нина делила купе с Любовью
Орловой. Она была очень весела, хохотала, рассказывала кинозвезде какие-то
фронтовые курьезы, и Люба подхохатывала, прекрасно понимая, что у Градовой
завязался роман. Наверное, уж какой-нибудь летчик-истребитель, воздушный ас,
вся грудь в орденах, кто-нибудь вроде знаменитого Покрышкина. Меньше всего,
конечно, походил на героя фронтового романа некто сутулый и тощий, в
жеваной-пережеваной шинелишке, который толкался вокруг автобуса с артистической
бригадой до самого отъезда на железнодорожную станцию.
Когда погасили свет, Нина долго лежала в счастливой дреме.
Все тело ее вспоминало прикосновения Сандро, и в глазах стояли его обожающие,
какие-то ритуальные глаза. Язычник, смеялась она в полусне, из драной кошки
сотворил себе кумира. Она знала, что он может быть красивым. Когда расстанется
с этой гнусной формой, ничто не помешает ему стать красивым, даже маленькая
плешь.
Она попыталась представить себе их будущую жизнь, закатное,
хорошей старой меди небо над вечным Тбилиси, но вместо этого вдруг увидела
головы шагающей в темноте колонны, мертвую зыбь голов, и вдруг совершенно
отчетливо поняла, чье лицо мелькнуло перед ней в луче конвойного фонарика.
Контрактура всей кожи, мгновенный и незабываемый спазм.
* * *
Все, что выливалось из сверху лежащих, стекало на Дмитрия
Сапунова в его последний час. Когда этот час прошел, он начал выкарабкиваться.
Отодвигая отяжелевшие конечности беспардонно сверху лежащих. «Одной-то пули нам
мало, – бессмысленно бормотал он. – Одной-то пульки-шмульки-фитюльки
нам маловато...» Пролезал из черного мрака в серый мрак. Предрассветный туман
прикрыл толстыми слоями все ночное дело. Стали вырисовываться стволы невинных
животных земли – деревьев. Перекликались часовые, навьюченные пульками упыри.
Сверху с небес гудела боевая слава – авиация. Все дальше он уходил, зажимая
локтем располосованный рикошетной пулей правый бок. Почти не скрываясь,
проковылял мимо обгорелых печей Харитоновки. С другой ее стороны, с полевой,
видны были привольные, лежащие в талых лужах луга. Первые лучи из-за бугра
осветили водяные пятна и заставили их, как в старину, отразить облака. Тогда он
упал в кусты, на прошлогодние листья, вдохнул весеннюю гнильцу и заснул,
вызывая серьезный интерес у двух сидящих поблизости ворон. Тление невинное и
тление греховное, казалось, думали вороны, что разлучает вас в космических
полях?
Проснулся он от посвистывания. Незнакомая ему мелодия «Тучи
в голубом». По вьющейся поперек поля и уходящей к горизонту грунтовой дорожке
шел, удаляясь, одинокий солдатик. Он весело перепрыгивал через лужи и удалялся,
на плече вещмешочек. Никакого оружия, вот что интересно, подсказала Сапунову
одна из ворон. Солдатик, похоже, возвращался из госпиталя в свою часть.
Сапунов, подавляя стон, поднялся и тяжело побежал за ним.
Рухнул на маленькую спинку, железными, может, еще трупными пальцами сжал горло,
бесповоротно круша хрящи. За шиворот потянул приконченное так легко тело к себе
в кусты. Синь удушья отлилась от солдатика, он лежал с румянцем на щеках, будто
кемарил. Сапунов залез в нагрудный карман, вытащил пачку помятых папирос
«Норд», штук десять в ней было, точнее, одиннадцать; там же была и зажигалка,
сделанная вручную из гильзы бронебойного патрона.
Сапунов начал курить и не остановился, пока не выкурил все
одиннадцать штучек. Хорошо было, лежишь рядом с каким-то военнослужащим, будто
с корешем, дымишь, в небе над тобой на большой высоте пролетает международная
авиация. Потом вспомнил, что не для курева же душил. Полез в другой нагрудный
карман, вытащил красноармейскую книжку. Вот ради этого душил. Документика.
Ксивка-бурка вещая каурка.
Глава 17
Virtuti militari
[12]Девятка больших перелетных гусей стройным клином заходила на
посадку. Балтийский высокий закат отражался по всей поверхности городского
пруда. Эта поверхность и была посадочной площадкой для гусиной эскадрильи.
Вожак аккуратно снижал скорость, громко требовал синхронности: «Делай, как я!
Делай, как я! Делай, как я!» Для него, видимо, важна была не просто посадка, а
посадка, выполненная в идеальном стиле, в полном синхроне. Все остальные гуси
молчали, стараясь точно и ритмично повторять взмахи его крыльев. Сели все
одновременно, с минимальным количеством брызг. Сели и только тогда уже
загоготали, вознося хвалу своему вожаку. И он теперь гоготал наобум, счастливый
и гордый, встряхивался, нырял большой головой в немецкое озеро, выныривал весь
в брызгах, в лучах заката. Долетели! Привел свою семью без потерь и в лучшем
стиле!
Маршал Градов, прогуливаясь вдоль пруда, с интересом смотрел
на гусиные радости. Прилетели, должно быть, из Северной Африки, от Тобрука и
Эль-Аламейна; не из долины ли Нила? Напрямик, как требует тысячелетняя
традиция, невзирая на зенитный огонь и воздушные бои, в точности следуя своему
навигатору и садясь на поверхность озера в Данцигском коридоре, не зная,
впрочем, ничего про этот так называемый коридор; однако весьма довольные тем,
что очертанья городка не изменились.
А могли бы ведь измениться, и очень сильно, как, например,
изменились очертания Кенигсберга. Если бы фон дем Боде не капитулировал, вряд
ли удалось бы городскому замку сохранить свои башни. Волны «летающих танков»
Ил-2 вкупе с гвардейскими минометами и с артиллерией всех трех основных
калибров превратили бы всю эту готику в «плюсквамперфект». Увы, таковы
обстоятельства конца игры, ваше превосходительство «сумрачный германский
гений».
Так элегически размышлял командующий Резервным фронтом,
прогуливаясь, как всегда, под бдительным оком своей охраны по берегу городского
пруда в маленьком и вылизанном, несмотря на войну, до последнего булыжничка
прусском городе на спорной германо-польской территории в апреле 1945 года.
