Антракт VI. Конь с плюмажем
Старый цирковой мерин Гришка коротал свой век в конюшне на
Цветном бульваре. Его давно уже не выпускали на манеж, хотя он был уверен, что
без труда выполнил бы всю программу: и круговой ход, когда вольтижировщик
прыгает тебе на спину и встает на седле с широчайшим комплиментом к публике, и
поклон с подгибом обеих передних конечностей и с покачиванием роскошного
султана, и даже вальсировку на задних копытах под медные «Амурские волны». Он
скучал по этим церемониалам. В бытность свою императрицей России, Гришка тоже
любил все парадное, пышное, ярчайшее, внимание сотен глаз, прикованных к полным
величественным плечам матушки-Государыни, проход вдоль строя шестифутовых
гвардейцев, внимательный отбор лучшего банана, наиболее впечатляющей
виноградной грозди. Говорили, что во внимание принимались только размеры, это
было неверно. Важнее было общее, месье Вольтер, гармоническое развитие этих «простодушных»
а’la Russe: крепкий нос, хорошо подкрученный ус, достаточной, но не чрезмерной
ширины грудь, втянутый живот, выпирающий под лосинами животрепещущий натюрморт;
надеюсь, Вас не шокирует эта обратная игра слов. Итак, третьего, седьмого и
одиннадцатого сразу после приема австрийского посланника ко мне в спальню!
Дальнейшее никогда не вспоминалось Гришке, да и вообще, если
что-нибудь и являлось из астральных пучин, где размещалась теперь прежняя
империя, то это были лишь покачивания высоких напудренных причесок, сверкание
алмазных диадем, звон оружия, музыка, то есть все тот же цирк.
Однажды пришел старый друг и повелитель, конюх, которого
тоже звали Гришкой. Странным образом от него в тот вечер меньше, чем обычно,
пахло сивухой. Гришка-конь не знал, что в осажденном городе практически
прекратилась продажа спиртного.
Гришка-мужик надел на коня узду, прижался наждачной щекой к
его ноздре и немного всплакнул. «Эх, тезка, – забормотал он. – Падлы
позорные велят мине вести тебя на бойню в Черкизово по причине нехватки фуражу.
Такого артиста и неплохого коня – под топор! Лучше бы мы сбежали с тобой еще в
одна тысяча девятьсот тридцать седьмом году на вольный Кавказ...»
Экую несуразицу плетет сегодня мужик, подумал Гришка-конь и
стал выводить из стойла свое белое в яблоках тело. Конюх шел за ним,
прицепившись к узде. Они вышли на ночной бульвар, над которым в небе косо
висела огромная аэростатина. А он говорит, что в городе нечего есть, подумал
Гришка-конь. Экую несуразицу плетет этот мужик. «На что твоя шкура пойдет, я не
знаю, – продолжал бубнить конюх. – Может получиться пара сапог. А из
мослов твоих, может, клею наварят, Григорий. Тоже полезный продукт...»
«А ведь как ты был хорош, Гришка! – вдруг, словно после
стакана, воспламенился Гришка-мужик. – Ведь под золотыми попонами
выплывал, точно пава, точно царица цариц! Был бы ты жеребец, отправил бы тебе
на племенной завод, кобылок бы трепал до скончания дней, имел бы овес!»
Так они вышли на Самотеку к проходящим через столицу
артиллерийским частям. Многие пушки были на конной тяге. Солдаты взяли
Гришку-коня у плачущего старика. Так подошла к концу эта очередная инкарнация
большого женственно-лошадиного начала. Как и русская императрица, Гришка-конь
погиб с именем России, то есть блистательного цирка, на устах. И был расклеван
вороньем, и был расклеван вороньем.
Глава 12
Лето, молодежь
В июле 1943 года вспомогательная команда «Заря», что
располагалась в казарме на окраине Чернигова, была поднята еще до рассвета для
выполнения спецзадания. Команда эта состояла из бывших pусских военнопленных и
была, по сути дела, подразделением создаваемой Русской освободительной армии,
которую возглавил перешедший год назад на сторону немцев генерал-лейтенант
Андрей Власов. Солдаты были обмундированы в немецкую серую форму, о
принадлежности же к власовским частям говорили нарукавные нашивки с надписью
«РОА».
Многие парни в эти летние дни в подражание немцам закатывали
рукава до локтя и расстегивали воротники. Мите же Сапунову этот чужой шик не
нравился, меньше всего он хотел походить на арийского завоевателя. Вот Гошка
Круткин тот как раз из кожи вон лез, чтоб его хотя бы издали местные бляди
принимали за человека первого сорта, «херренменша»: и сигаретку приклеивал к
нижней губе на немецкий манер, и словечками любил бросаться, вроде «шайзе»,
«швайн», «квач», и «Лили Марлен» вперемежку с «Розамундой» насвистывал.
Почему-то он очень сильно подрос за полтора года в немецких
тылах, сравнялся почти ростом с крупным Сапуновым и стал чем-то напоминать
идеологического офицера Иоханна Эразмуса Дюренхоффера, который нередко посещал
русские части для произнесения речей. Суетливости у него, однако, не убавилось,
и по отношению к Мите он по-прежнему выступал в прежней роли шухарного такого
пацанчика на подхвате. Удивительно, как он всегда умудрялся не отстать от Мити,
несмотря на бесконечные переформирования. Всегда он так устраивался, чтобы
попасть в одну и ту же роту, взвод и даже отделение с Сапуновым. Впрочем, и
Митя теперь то и дело оглядывался – здесь ли Гошка? Привык как-никак. Какое-то
вроде чуть ли не родственное появилось отношение к этому шибздику. Один только
раз за полтора года из-за паршивой девки, коммунисточки, заимел Митя зуб на
верного оруженосца, но об этом теперь и вспоминать не хочется. Грязное было,
мародерское дело, и кто в нем виноват, не поймешь. Вскоре махнул рукой: забыть
и растереть; война – она все спишет.
Все эти полтора года русских добровольцев из спецзоны
«Припять» только и делали, что перевозили по территории рейха. Немецкое
командование, похоже, не знало, что делать с ними. То вдруг начинали усиленную
муштру, то бросали на несколько недель бесхозными. Оружия приличного не
доверяли. До «шмайссера», например, никто из них и не дотронулся. Таскали
тяжелые карабины вpемен Пеpвой миpовой войны, да и к тем боезапас выдавали
только по особому распоряжению. Обучали пользоваться немецкими гранатами, но
как обучили, так гранаты тут же отобрали.
