Лепясь к карнизу незнакомого огромного дома с выцветшей и
лиловатой фреской, которая как-то совсем не соотносилась с нынешним
кругломордым типом, голубица мечтала об Александрийской библиотеке, о юношах
кружка «Арзамас», о вальяжно подрагивающих длинных бакенбардах Государя, о
натертых воском полах, о шуршащих, сбегающих вниз по торжественным лестницам
хороводах фрейлин... Кто-то посыпал из форточки хлебных крошек, она их с
благодарностью поклевала, заглянула сквозь пыльное стекло в глубину комнаты.
Там сидел с остановившимся взглядом стриженный бобриком, длинноносый человек в
зеленом сукне. Вдруг вспомнилось: балкон над Ниццей, на нем, спиной к морю,
стоит такой же длинноносый и сутулый, только с длинными, всегда не идеально
промытыми патлами – кто он? «Уже не влюблены ли вы в меня, Николай Васильевич?»
Казалось, он в ужасе сейчас взмахнет фалдами сюртука и поднимется над Ниццей, и
подхватится прочь к голубеющим холмам Прованса, чтобы там где-то скрыться в
каменьях, пряча ноги в далеко не идеальных чулках. Вместо этого он ринулся мимо
нее, через все комнаты к выходу, застучал башмаками по лестнице, две недели не
являлся. Любовь журавля и голубицы казалась несовместимой.
Голубка-Россет промурлыкала длинноносому гуманисту нечто
благодарственное за крошки белого батона, полученного по литеру «А» из
межведомственных фондов. С тех пор началась их дружба. Голубка-Россет прочно
обосновалась на этом карнизе, где можно было даже прятаться от холодного ветра
в горловину вентиляции. Длинноносый ни разу не забыл трижды в день подсыпать из
форточки великолепных крошек. Он улыбался неровными зубами, смешно вытягивал
губы, думая, что перед бессловесной тварью можно не стесняться проявлений
нежности.
Голубка-Россет полюбила одинокого человека, хотя и
отдавалась неоднократно голубиному королю всей Театральной площади. Впрочем, ей
никогда не приходило в голову, что одно имеет к другому хоть малейшее
отношение. Перелетев площадь и приземлившись на ее карнизе, голубиный король
сначала склевывал все остатки белых крошек, только потом уже начинал
ухаживание, которое отличалось продолжительностью и куртуазностью. И, лишь только
выполнив ритуал, начинал бурно теснить голубку-Россет в угол, за каменный
столбик, где и брал ее к обоюдному удовольствию. Так когда-то влекли ее по
полутемным залам во дворце над большой водой, чтобы заткнуть в какой-нибудь
бархатный угол и наградить высочайшей милостью. Однажды в экстазе голубка
заметила высунувшийся из форточки длинный нос и остановившийся в страхе круглый
глаз своего кормильца.
Так прошло несколько недель до того дня, когда
голубка-Россет, выбравшись из вентиляции утром, не нашла на карнизе хлебных
крошек. Не появились они ни к полудню, ни к вечеру. Недоумевая, она топотала
возле окна и вдруг содрогнулась от скрипа открывшейся самой по себе форточки.
Она вспорхнула на форточку и заглянула внутрь комнаты. Длинноносый сидел поперек
кровати, привалившись спиной к стене, и хрипел. С носа у него свисали две
налившиеся его кровью пиявки. «Лестницу! – еле слышно сквозь предсмертный
хрип выкрикивал он. – Дайте лестницу!»
Подхваченная турбуленциями разыгрывающейся здесь симфонии,
голубка-Россет взвилась в предночное небо, в котором висели осветительные
ракеты, запущенные с земли навстречу эскадрам бомбардировщиков.
Улететь навсегда и умереть вдали – страстно мечтала она.
Через несколько месяцев она пересекла воюющую Европу и села на черепицы крыши у
мансардного окна, в котором виден был лысый человек в матросской тельняшке. Она
осмотрела изломы крыш и расплакалась от узнавания. Лысый и востроглазый между
тем одним движением карандаша зарисовал ее с распушившимися перышками в свой
альбом. Еще через несколько лет этот рисунок превратился в символ мира, на
котором неплохо погрели руки дезинформаторы «холодной войны».
Глава 8
Профессор и студент
После пяти месяцев непрерывной работы в дивизионном
госпитале в марте 1942 года Дод Тышлер приехал на неделю в Москву за новым
хирургическим оборудованием. Признаться, никогда он не думал, что поездка на
обыкновенном троллейбусе может доставить такое удовольствие. Едва увидев на
улице Горького зеленое двухэтажное транспортное средство, Дод устремился к
нему, пробился через толпу пешеходов, желающих стать пассажирами, с
наслаждением дал втиснуть себя внутрь и вдавить на верхнюю палубу.
Троллейбус шел к центру. Убогая военная Москва вокруг
казалась Доду воплощением столичности, мира и карнавала. В разбитое окно
влетала совершенно волшебная струя ранней городской весны. Она проходила по
плохо побритой щеке Тышлера, ныряла за спину кондукторши – такой типичной,
такой московской, такой довоенной! – в открытую заклиненную дверь и
немедленно возвращалась через то же разбитое окно на ту же щеку. Блаженство,
лирика, воспоминания о Милке Зайцевой!
Проехали Тверской бульвар, вот он, поэт, стоит хоть и в
деревянном ящике, но все-таки присутствует, зажигалки, значит, нерукотворное-то
не берут! А вот и нимфа социализма парит в прежнем апофеозе над угловым домом,
а ведь она-то уж должна была бы прежде всего скапутиться при таком воспаленье
Везувия. Даже мильтоны в наличии, не военный патруль, а самые обыкновенные
московские мильтоны в валенках с галошами. Хоть и постаревшие на три десятка
лет, но все-таки свои, московские мильтоны! И даже клочки старых афиш видны
между военными плакатами, екалэмэнэ, довоенная эстафета по Садовому кольцу...
он и сам тогда бежал пятисотметровую дистанцию за команду «Медика», сумел обогнать
троих гавриков и передал палку – кому? Ну, как же кому, вот именно, все той же
незабываемой Милке Зайцевой.
