Весь дом трещал, вопили кошки, на пределе возможностей, то
есть как электропила, звенела саранча, жизнерадостно ухал, как маршал
Чойбалсан, Колымагин.
Листья фикуса сначала пожелтели, потом скукожились, наконец
– вспыхнули! Рядом вдруг взвился малым столбиком к потолку пожар герани. Тут
вдруг фикус услышал ее сигнал.
– Неужели ты и сейчас не слышишь, не слышишь, не
слышишь? – отчаянно взывала герань.
– Ах, это ты! – наконец догадался фикус и окончательно
возгорелся.
Глава 4
Сухой паек
В двух сотнях километров от Магадана вверх по колымской
трассе стояла уже зима. Никита Градов в очередной, третий за сегодняшнее утро
раз выталкивая тачку с рудой из штольни, вдруг поразился сильному солнечному
свету. Подъем и выход на работу в полной темноте не предвещали ничего, кроме
обычного мутного, пуржистого, пронизывающе холодного, сугубо тюремного колымского
дня, и вдруг на третьей ходке с верхнего уровня карьера открылись рафинадные
дали «чудной планеты», густые и синие, как оберточная бумага, тени, таежная
щетина распадков, огромное небо первобытной земли. Под таким небом, если
отвлечься от омерзительного зрелища каторжного карьера, можно было забыть о
человеческой истории, то есть почувствовать себя свободным. Никита на мгновение
задержался на горбушке холма словно для того, чтобы переменить руки, и глубоко
вдохнул морозного воздуха. Если меня еще посещают такие мысли, значит, еще
держусь, подумал он. С некоторых пор он стал себя наблюдать как бы со стороны,
к любому проявлению своей личности и своего тела прикладывая эту формулу: «если
еще... значит, еще...». Лагерный опыт научил его пуще всего страшиться того
момента, когда ломается это «еще» и человек начинает стремительно превращаться
в «фитиля». Как-то раз во время санитарного дня на общей помывке он поймал в
мутном стекле в коридорчике помывочного барака отражение юношеской фигуры со
впалым животом, прямыми угловатыми плечами, выпирающими костями узкого таза и
лишь с некоторым опозданием понял, что это он сам и есть, столь странно
помолодевший. Сорокаоднолетний бывший комкор выглядел двадцатилетним солдатом,
из-под кожи исчезли малейшие воспоминания о «социалистических наполнениях»,
полностью выявилась славно задуманная при рождении фигура. Зрелище это отнюдь
его не обрадовало, но испугало. Он уже знал, что эта неожиданная молодость
проглядывает только из мрака грязных стекол, что она хрупка, как промороженная
насквозь сухая ветка, что вечный изнуряющий голод и непроходящая усталость в
какой-то момент приведут к слому и быстрому скату на самое дно, где и
осуществится излюбленное напутствие чекистских следователей: «Сотрешься в
лагерную пыль!» Поэтому и наблюдал за собой, каждый раз примеряя зековскую
формулу «если – еще – значит – еще». Если еще иной раз посещали его на нарах
эротические сны, видения ласкающей Вероники и он просыпался в разгар волшебного
напряга и извержения, значит, еще жив. Если хватало воли утром выскочить из
барака, сбросить телогрейку, растереться снегом, значит, еще жив. Если после
смены возле печурки вместо того, чтобы бухнуться и отключиться, влезал в спор
досужих философов о полном кризисе позитивизма, значит, еще и на самом деле жив,
и значит, все это нужно настойчиво делать: грезить о Веронике, даже просто
мастурбировать, дрочить, обтираться снегом, растягиваться, даже делать стойку
на руках, отстаивать наследственную градовскую позитивистскую философию.
Нередко, однако, посещала его и конечная, как он ее называл, мысль: зачем
тянуть, выхода отсюда нет, перестать наконец вертухаться, молодости твоей
совсем ненадолго осталось. Это уже подступало доходяжничество. Он в ужасе
встряхивался, начинал дышать, раздувая живот, зажимая то одну ноздрю, то
другую, пропуская по незримым канальчикам тела струйку космической энергии по
индийской буддистской системе. Этому дыханию его научил сосед по нарам,
учитель-харьковчанин, как раз и схлопотавший свою десятку за приверженность к
«идеалистическим учениям Востока и попытку дезориентировать советскую
молодежь». Никита был уверен, что система помогает, и, конечно, говорил себе:
«Если еще дышу пранаямой, значит, еще жив».
В этих попытках самосохранения Никита почему-то
преисполнился странной сухости по отношению к семье. Он старался отгонять от
себя тепло серебряноборского дома, лица родителей, сестры, детей, няньки...
Даже во сне пытался эту память о невозвратном тепле отгонять, и это удавалось,
Серебряный Бор исчезал, лишь прыгала взад-вперед какая-то толстая мужиковатая
белка.
Он знал, вернее, почти знал, что жена арестована. В одном из
писем, дошедших до него года два назад уже сюда, в колымский лагерь, Мэри
написала: «Веронике пришлось нас неожиданно оставить, испариться в неизвестном
направлении. Бабочка и Веруля с нами, они здоровы». Разумеется, это было
сообщение об аресте, но он, вместо того чтобы полностью о сознать ужас
пребывания его нежной девочки в чекистской преисподней, вот в таком хотя бы
бараке, в карьере, за тачкой, тщательно эти мысли отодвигал, зато допускал
другие, почти абсурдные: а может быть, просто мужичок какой-нибудь подвернулся,
может быть, какой-нибудь артист ее увез или летчик-полярник... Ревность тогда
мощно встряхивала его, и он не без удовлетворения замечал: «Ну, если еще
ревную, значит, еще держусь».
В бараке знали, что идет война, но не представляли ее
характера и размаха. В начале, когда первые слухи только просочились, Никиту
как военного специалиста нередко спрашивали, скоро ли падет Берлин. Он разводил
руками: если за эти годы, что я был в узилище, не удалось добиться какого-то
кардинального подъема военной технологии, о взятии Берлина не может быть и
речи. Линия фронта, скорее всего, проходит где-то в середине Польши, и Красной
Армии стоит немалых трудов ее держать. Война между Германией и СССР может
тянуться неопределенное время в зависимости от отношений со странами Антанты.
Скорее всего, Сталин и Гитлер завершат все это дело перемирием, долгими
переговорами, а потом, возможно, хоть это и парадоксально звучит, товарищи,
договором о сотрудничестве. В спецконтингенте особо опасных государственных
преступников, к которому принадлежал Никита уже два года после того, как его
этапировали на Колыму из внутренней тюрьмы, изоляция от внешнего мира была
одной из главных прерогатив. Сюда, в небольшую замкнутую систему, глухо
известную под наводящим ужас именем Зеленлаг, даже новенькие зеки не поступали,
поэтому здесь ничего не знали ни о том, что договор между Гитлером и Сталиным
был заключен еще в 1939 году, что новые союзники немедленно поделили Польшу,
что началась война на Западе и рухнула Франция, и наконец только из каких-то
обрывочных реплик охраны стало ясно, что идет война на западных границах.
