У всех троих были смоченные и приглаженные волосы. Впервые
за долгие годы вокруг них образовался озоновый слой свежести и надежды.
– А вот скажите, Львов, – по-светски неся папиросу в
чуть откинутой вбок руке, спросила Надежда Румянцева, – вот вам не страшно
передавать приветы женам врагов народа?
– Страшно, – сказал зоотехник Львов. – Однако в
мире есть кое-что и кроме страха.
* * *
Как раз в ту ночь, а с учетом разницы во времени, возможно,
как раз к моменту этой августовской прогулки, на Хиросиму была сброшена атомная
бомба. Начинался век большой технологии.
Глава 20
«Путь Октября»
В октябре 1945 года в Елоховском соборе служили торжественную
литургию в связи с окончанием военных действий, разгромом злейшего врага
Германии и победой над Японией. Службу вел сам митрополит Крутицкий и
Коломенский Николай. Пел хор из Большого театра, участвовали и солисты,
народные артисты СССР.
«Вознесем Господу нашему, братия, благодарственную молитву
за дарование победы в великой войне! Вознесем славу героической нашей армии и
ее вождю, великому Сталину!»
Великолепно вступил хор: «Славься, славься ты, Русь моя!
Славься ты, русская наша земля!»
– Помнишь, откуда это? – шепнул Кевин Веронике.
Она кивнула:
– Ну, Глинка, конечно, «Иван Сусанин».
– Раньше эта опера называлась «Жизнь за Царя», –
напомнил он, – и пели иначе: «Славься, славься, наш русский царь, Господом
данный нам государь...»
Она улыбнулась ему через плечо, на котором покоилась
высококачественная черно-бурая лисица.
Кевин недавно вышел в отставку и с удовольствием перекочевал
из пентагоновских одеяний в свои длинные коричневые и серые костюмы, а также в
темно-синее пальто из мягкой альпаки. Днями они уезжали из СССР. Сначала в
Стокгольм, потом в Лондон, а дальше уже к коннектикутским подстриженным
лужайкам.
Надо бы расчувствоваться, пустить слезу, думала Вероника,
ведь это же прощание с родиной. Нет, не могу, слеза не выдавливается, родины не
чувствую. За Тараканище молиться? Пардон, без меня!
Великолепно шла литургия, однако духовенству было не по
себе. Присутствовали лишь члены дипломатического корпуса да некоторые, редкие
«деятели науки, литературы и искусства». Никто из ожидавшихся высших чинов не
явился. Церкви вновь напомнили, что она отделена от государства.
Осенью 1945 года рано запуржило на Колыме в районе прииска
Джелгала. В октябре по открытым местам, по слежавшемуся уже насту мела могучая
поземка, порой взлетающая и завивающаяся у валунов, как волна у парапета. В
иных распадках, впрочем, зелень стояла еще нетронутая, бока сопок синели или
багровели под перезревшей ягодой, падавший мирно, как в опере, снег тут же таял
у теплых источников. Туда устремлялись бесконвойные зеки, чтобы нахаваться
витаминами на всю зиму. Жадно пили и воду из петляющего по распадкам ручья:
считалась, конечно, чудодейственной.
Иногда выпадало такое благо и на долю обычной, то есть
подконвойной, рабсилы, если попадались человечные вохровцы. Вот, например, Ваня
Ночкин, рязанский лапоть, как он сам себя иной раз любовно называл. Конвоируя
знакомую «контру» на ночную смену в зверосовхоз, он нередко в сумеречный час
останавливался в таком оазисе вроде бы отлить или на корточках посидеть;
отпускал, стало быть, рабсилу попастись в ягоднике. Сидел, кряхтел, любовался
полосками заката над дикой землей, мечтал о том, как домой вернется после
«дембиля», как будет врать сельчанам про войну с японцами.
В тот вечер, однако, протопали поверху над распадком, прямо
сквозь пургу к огонькам совхоза. Никто из «контриков» даже не намекнул Ване,
что, мол, неплохо было бы облегчиться. Вся дюжина бодро чимчиковала и меж собой
разговаривала мало, как будто боялась опоздать на работу. Народ в общем-то был
сытый, трудоспособный: подкормились и обогрелись при зверье капитально.
Среди этой дюжины шел и сорокатрехлетний Кирилл Градов. В
ушанке, телогрейке, ватных штанах и крепких чунях, он выглядел как надежно
пристроенный к какому-то блатному или полублатному, во всяком случае к
неубийственному, делу зек. Так оно и было на исходе восьмого года его
заключения, но сколько всякого этому предшествовало, сколько умираний и тлеющих
ненавистных возрождений!
* * *
В колымские лагеря он попал еще на исходе так называемой
гаранинщины, когда гулял по приискам бесноватый полковник Гаранин с пистолетом
в руке, когда на каждом вечернем разводе хмыри из УРЧа выкрикивали имена так
называемых саботажников, которых тут же, что называется, не отходя от кассы,
выводили в расход за углом барака. «Нам-то с вами, Градов, как тюрзекам уж
наверняка не уцелеть, – говорил ему московский знакомый, сосед по нарам
Петр Румянцев. – Так что не рассчитывайте на золотую старость и вечерок у
камелька с Аристотелем на коленях».
Вдруг в начале сорокового по Севлагу пошло другое поветрие –
сохранение рабочей силы. Гаранин куда-то исчез, и Градов с Румянцевым временно
уцелели. В бесконечной лагерной пересортировке они потеряли и забыли друг
друга, естественно не подозревая, что через полтора года их жены, или, как
нередко с юмором говорили в мужских зонах, «наши вдовы», встретятся в очереди у
Лефортовской тюрьмы и станут закадычными подругами.
Кирилл угодил в шахту на прииске «Золотистый», что находился
всего лишь в сотне-другой, если по прямой, километров от адской прорвы
Зеленлага, специального лагпункта для особо опасных государственных
преступников, где в это время пытался выжить его родной брат, гордость семьи,
Никитушка-Китушка.
Трудно сказать, какие преимущества имели обычные севлаговцы
перед обреченными зеленлаговцами. На «Золотистом» Кирилл стал очень быстро
«доходить», все даже как-то уже и смешалось в его голове, однако вновь
незадолго до войны прошел какой-то слегка не столь наждачный бриз, и он вместо
морга угодил в ОПЗ, то есть в оздоровительный пункт, где стал получать невыносимо
вонючий, но явно полезный жир «морзверя».
Едва оклемался Кирилл в ОПЗ, как началась война и вместе с
ней по Колыме, будто проволокой помели, пошел свирепый ураган все новых и новых
инструкций об усилении режима, повышении бдительности к предателям,
террористам, оппозиционерам, фашистским наймитам и троцкистам, поди разбери.
Подхваченный этой проволочной метлой Кирилл загремел на леденящую душу еще с
гаранинских времен Серпантинку. Традиции железного чекизма там поддерживались
на славу, хотя инструкций кончать прямо за углом пока еще не поступало. Он
снова начал там очень быстро «фитилить», и снова случай выдернул его из
увядающей, слабо шамкающей неживыми ртами массы. На этот раз это был медбрат
Стасис, он взял его к себе санитаром.
