— До свидания, — сказал я, вставая.
— Удачи, — ответил он.
Снаружи, оказавшись на тротуаре, я странным образом ощутил себя голым; никогда прежде не была так сильна во мне тяга к синим очкам, накладному носу и густой рыжей бороде, — но уже слишком поздно сожалеть о столь элементарных мерах предосторожности. Любезный таксомотор домчал меня до аэропорта чуть меньше чем за сто лет. К тому времени, как я забрал свой чемодан и забронировал место до Лондона, волосы мои, я уверен, заметно поседели у корней.
На первый взгляд ни единого китайского лица на борту не наблюдалось. И лишь перед самым взлетом в салон вошли мистер Ли и его юный соотечественник. Ни тот ни другой на меня даже не взглянули. Если уж на то пошло, я после первого и единственного раза отвечал им тем же — пялился ровно вперед, как автомобилист, остановленный за превышение скорости, который не желает, чтобы инспектор унюхал, чем пахнет у него изо рта.
Я угощал себя всевозможными объяснениями. Они ведь не могли знать, что я лечу этим конкретным рейсом, правда? Или нет? Или быть может, Иоанна попросила их быть мне телохранителем — как вам такое? Может, мистер Ли этим рейсом летает каждый день — или же спешит в Сохо праздновать китайский Новый год и сумки его набиты плюшками для внучат. У такого малого явно может водиться любое количество внучат — и он их всех обожает. А может, он вообще не мистер Ли: хорошо известно, как эти ребята похожи друг на друга. Мое лихорадочное воображение фантазировало, себя не помня, пока мы полностью не оторвались от земли и из динамиков громкой связи не задребезжал голос капитана воздушного судна с его обычными искренними пожеланиями приятного полета.
— Ха ха, — горько вымолвил я, вызвав на себя мерзкий взгляд соседки, явной трезвенницы. Далее громкоговоритель известил, что наш полет будет проходить на высоте большого числа тысяч футов (водители самолетов — последний бастион против введения метрической системы), а скорость его будет исчисляться невообразимым количеством миль/час. Мне очень хотелось пожаловаться на чрезмерную скорость, ибо я не очень спешил к конечной точке своего путешествия: без всякой надежды лучше ездить, а не приезжать.
Когда стюардесса явилась принимать у нас заказы напитков, моя соседка попросила стакан воды со льдом; я же подтвердил ее худшие опасения, затребовав два крупных бренди, бутылку сухого имбирного ситро и никакого льда. С гордостью могу отметить, что дрожи в моем голосе почти не слышалось. Когда дева подкатила жизнетворное питье, я поймал себя на том, что осведомляюсь, не знает ли она часом дату китайского Нового года.
— Увы, нет, сэр, боюсь, не знаю. Но послушайте — вон там впереди сидят два китайских джентльмена; давайте я закончу разносить напитки и спрошу у них.
— Нет нет нет нет, — проквакал я. — Я и помыслить не могу…
— Никаких хлопот, сэр. Буду рада помочь.
Вскоре я увидел, как она склонилась над креслами двух китайских джентльменов, жизнерадостно показывая туда, где сидел и трепетал я. Оборачиваться они не стали. Стюардесса проскакала обратно и сообщила:
— Вам не повезло, сэр, они говорят, что Новый год уже три недели как прошел. И еще они просили передать, что им очень жаль, если вы его пропустили.
— Благодарю вас. Как любезно.
— Не за что.
Услужливая сука. Я с нарочитой индифферентностью развернул «Таймс», расстелил ее на своем портфеле и применился к кроссворду. Я не отношусь к числу тех, кто заканчивает кроссворды, пока яйцо на завтрак доваривается до состояния умеренной крутизны, но в хороший день умеренно крутая головоломка падает поверженная к моим ногам за полчаса или около того. Сегодня же был один из других дней. Я с готовностью раскусил «пользователя общественного транспорта — цель для стрельбы (8,6)» и с глухим хохотком вписал «пассажир мишень», но после сосредоточиться стало практически невозможно. Винил я в этом свой портфель, который, как мне казалось, не предоставляет мне поверхность привычной плоскости. Да и хоть сколько-нибудь плоским, вообще говоря, он не выглядел. Я капризно пальпировал его — и, разумеется, внутри, разместившись диагонально, явно пребывало пухлое цилиндрическое вздутие. Как бы неистово расстроен я ни был, меня тем не менее посетила уверенность, что я не владею никаким предметом такой формы и габаритов, а если и владею, то в моем портфеле очутиться он никак не мог. Я расстегнул защелку клапана и осторожно пощупал внутри; и точно — мои пытливые пальцы наткнулись на жесткий картонный цилиндр дюймов восемнадцати в длину и четырех в диаметре. Я закрыл клапан и — трепеща уже так, как никогда не трепетал прежде, — потянулся к неизрасходованной порции бренди. Та сразу метнулась мимо моей увулы, миндалин, гортани и глотки, не касаясь их стенок. После чего я откинулся на опускающуюся спинку кресла, постарался отрегулировать дыхание и принялся лихорадочно размышлять. Бомба или сходное с ней анти-Маккабревское устройство? Это вряд ли: мистер Ли — в одном самолете со мной. Более того, металлоискатели парней из службы безопасности аэропорта сразу отыскали бы нечто подобное. Монструозный тюбик шоколадных бобов «Смартиз»
[133]
от доброжелателя? Но в голову не приходил ни один доброжелатель.
Глодаемый вульгарным любопытством и тягой к смерти, я снова открыл портфель и вытащил цилиндр. Легкий. Сделан из картона и выглядит в точности как те цилиндры, в которых хранят и пересылают эстампы и рисунки — такой, в общем, товар. Я приложил один конец к глазу и, направив трубу на окно — иначе иллюминатор, — вгляделся. Обнаружилось, что я изучаю левостороннюю секцию бюста моей соседки-трезвенницы. Та шлепнула по трубе, издав при этом «пшик» выдохшегося сифона. По-моему, я сказал «Ой!», хотя не уверен.
В цилиндре, похоже, ничего не было, кроме свернутого листа плотной бумаги, поэтому я ввел внутрь два пальца, искусно ими крутнул и извлек лист, словно хорошенько намасленный «эскарго».
[134]
В развернутом состоянии лист больше всего напоминал хорошую цветную репродукцию гуаши Руо;
[135]
более пристальный осмотр показал, что это крайне умная копия гуашью — исключительно ручная работа. Я говорю «копия», поскольку оригиналу выпало являться крайне знаменитой работой Руо под названием «Apres-midi d'un Clown»
[136]
и храниться в коллекции Пегги Гуггенхайм
[137]
или где-то около. Скопировано было изумительно — скорее даже подделка, чем копия, ибо копиист выполнил ее на подложке из жаконэ
[138]
и даже добавил «каше дю вант»
[139]
и пару отметок коллекционеров вместе с музейным инвентарным номером. Я немного почмокал или поцокал, потому что работу свернули не той стороной — красочным слоем внутрь, хотя у всех торговцев искусством такая практика — что угодно, только не. Моя дородная соседка снова запыхтела сифоном, и я понял, что картина для нее, видимо, немножко чересчур откровенна: во времена Руо, изволите ли видеть, клоуны, похоже, проводили все свои «апрэгмиди» крайне причудливым манером. (Со своей стороны я никогда не проявлял большого интереса к современному искусству; мне представляется, что тема эта требует намного меньших исследований.) Когда же я свернул гуашь и уже всовывал ее обратно в цилиндр, из противного его конца выпорхнул клочок бумаги. Отпечатанным на машинке на нем значилось: «МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ КРАЙНЕ ПОЛЕЗНЫМ В ХИТРОУ». Я разодрал клочок на столько частей, сколько в нем могло уместиться, не переставая мучительно при этом мыслить. Я вот к чему: совсем не часто копии знаменитых гуашей Руо незаметно пробираются вам в портфели, но еще реже оказываются они полезны в аэропортах. Мне бы очень хотелось сходить в уборную, но это значило миновать мистера Ли и его друга — а на обратном пути они запросто могут на меня посмотреть. Я же был совершенно не в форме, чтобы с этим справиться. Потому я предпочел праздник труса — ткнул соответствующую кнопку и попросил стюардессу принести «еще чуточку этого имбирного ситро и, да, быть может, капельку того бренди». Соседка моя — для меня она всегда останется Кэрри Нэйшн — настоятельно зашептала что-то стюардессе. Та глянула на меня озадаченно. Я ей разулыбался, но, боюсь, улыбка моя скорее походила на кривой оскал. Через несколько мгновений Кэрри Нэйшн переместили на другое место и, что гораздо уместнее, на-гора подняли мой бренди.
