— А этот Столбов не перехватит?
— Что? Руль? Ох, я умоляю… Это же все дешевый пиар для престарелых тимуровцев. Сам, что ли, такие вещи не делал? «Дружины мало, мужиков поднимаем… Вставайте, люди русские…». Я не думаю, что в Реале он набрал хоть двести восторженных быдлосов, дышать дымочком. Набил автобусы таджиками, тысча рублей голова, выбросил под камеры с лопатами. Ну, еще тысячу бабок отправил с вокзала. Хотя разобраться, откуда у него бабло на все это, надо бы. Сейчас же скажем спасибо — для нас это операция прикрытия. Ну, а теперь насчет основной политической операции…
* * *
Огневой вал, так и не дойдя до Питера, привел к некоторым неожиданным последствиям в городе. К примеру, в эти дни он не то что опалил, а выжег репертуар FM-станций. Неважно, в каком формате они вещали: попса, рок, шансон или винегрет (то духовность, то минет), одна за другой они сменили и репертуар, и метод работы. Попсовых «ля-ля» почти не осталось ни у кого. Зато появились песни о любви и о войне, а главное, едва ли не половину времени в студии появлялся кто-нибудь с гитарой и начинал петь в микрофон.
Песни то и дело прерывались, но никто не обижался. Прерывались новостями с Перешейка и вообще из Питера. Если же в эфир выходил Столбов, то выступление шло полностью, от первого до последнего слова.
— Дорогие мои, хорошие. Обстановка, — полпред сделал паузу, — обстановка, пусть это звучит и непривычно, меняется к лучшему. На Перешейке огонь погас, где, дойдя до нашей полосы, а где наши молодцы-летчики так промочили территорию, что и не загорелось. Поэтому в северо-западном секторе работа сворачивается. Переходим в наступление, попытаемся спасти на Перешейке, что еще можно спасти. Заодно будем гасить очаги в южном секторе — в Тосненском и Гатчинском районе. Окна открывать пока рано, но дыма меньше, честное слово, меньше!
Через час после выступления полпреда очередная песня прервалась сообщением.
— Как ни странно, — сказал диктор взволнованным голосом, — мы передаем новость Гидрометцентра. До этого их новости страдали однообразием: великая сушь, великая сушь и еще раз великая сушь. Но сегодня в этом суши-меню наконец-то наступило разнообразие. Итак, слушайте…
* * *
Передвигаться дальше полосы полагалось только в автобусах с кондиционерами, с легковушкой сопровождения. Но, как бывает на любой войне, а уж никто не сомневался, что четыре дня на Перешейке шла настоящая битва, устаревшие распоряжения отменяются сами собой. Вот и сейчас добровольная пожарная бригада № 14 не стала забиваться в автобус, пачкать его грязными штормовками, искать, где разместить между сидений свои лопаты. Вместо этого залезли в кузова грузовиков и двинулись за автоцистернами и трейлерами, везущими два бульдозера. Точно так же нарушили и другую инструкцию: сняли маски. За последний день они стали почти не нужны: дым явно ослаб и стал так же привычен, как в городе с конца мая.
За эти четыре дня бригада № 14 стала скорее сводным отрядом: с полсотни добровольцев, пять лесников из областного лесничества, столько же пожарных из соседней области, несколько кадетов, отбившихся от своего корпуса и оставшихся с бригадой. Все были одинаково закопчены и устали, все одинаково хотели работать дальше. Кто-то, конечно, сбег в Питер на второй день работы, но о них уже забыли.
Колонна проехала километров двадцать на запад, когда кто-то ткнул черенком лопаты в темнеющее небо:
— Что то? Молния…
— Сам вижу. Не верил. А, наверное, сухая гроза.
Люди в грузовиках повторяли любые гипотезы-обереги, лишь бы не сказать вслух, о чем они мечтали все.
Потом грянул гром. Снова и снова, ближе и ближе, раскатисто и резко. Потом все закрыли лица от короткого, удушающего вихря, хлестнувшего грузовики стайками обгорелого мусора.
Новый и новый порыв. А потом.
— Твою мать, неужели…
— Слава тебе, Господи, слава Тебе.
Через минуту грузовики остановились. Не то, чтобы шоферы не поняли, почему пассажиры в кузовах пустились в пляс. Поняли, захотели присоединиться к этому дикому танцу.
Остановилась вся колонна. Люди прыгали в нарастающих струях ливня, подскакивали к автоцистернам, показывали неприличные жесты — зачем везти воду, если она валится с неба непрерывным потоком? И хотя шум дождя заглушил всю звуковую картину окружающего мира, казалось — где-то впереди, с запада раздается шипение: это гаснут остатки огненного фронта.
* * *
— Здравствуйте, это я, полпред Столбов. Я впервые говорю с открытым окном. Что же, поздравляю вас с первым летним дождем. Немножко заждались за два месяца, но лучше поздно, чем никогда. Можно сказать, что грозовой фронт предсказали метеорологи. Можно сказать, что мы вымолили дождь. Но главное… Главное, мы ЗАРАБОТАЛИ этот дождь!
Последние слова Столбов, к собственному удивлению и, тем более, удивлению окружающих, выкрикнул. Может, поэтому дальше он говорил тихо.
— Спасибо. В первую очередь тем, кто эти дни работал на Перешейке. А также тем, кто сидел эти дни у телефонов. Кто сопровождал беженцев в эвакуацию. Кто передавал в эфир новости. Кто жертвовал деньги и тратил время. И всем, кто не верил слухам и не поддавался панике. Мы прорвали огненную блокаду! Мы выстояли!
Следующие пятнадцать минут и в телевизионном эфире, и в радиоэфире шел осторожный прогноз погоды. Метеорологи, боясь ошибиться, говорили, что грозовой фронт еще долго не сдвинется, что проливные дожди будут лить двое суток. И, скорее всего, все зальют.
* * *
— У тебя чего-нибудь пожрать найдется? — спросил Столбов.
— Только разогреть мышь, повесившуюся в холодильнике, — ответила Таня.
Полпред махнул рукой — ладно. Татьяне было и радостно, и тревожно — она ехала домой со Столбовым. Поездка стала импровизацией: штаб в полпредстве прекратил работу сам собой, без приказа. Никто не говорил, что все дела сделаны. Надо было, и вернуть беженцев, и демобилизовать добровольцев с техникой, и, конечно, подсчитать ущерб.
Но самое главное произошло: беда не стала катастрофой. Поэтому работники полпредства, в том числе и самые близкие к Столбову, кто потянулся домой, заснул в офисе. Хозяину полагалось отправиться в свою резиденцию. А он спросил столь же усталого пресс-секретаря:
— Танюша, домой? — И, когда она подтвердила, предложил составить компанию, «а то надоело каждый вечер в резиденцию». Причем так просто и уверенно, будто отказ был невозможен.
Татьяна не отказала. Отметила, что Столбов сам сел за руль. Дорогу не спрашивал, уверенно мчался в сторону улицы Яхтенной, будто проезжал этим маршрутом каждый день. Город был непривычно пуст, машин стало меньше раз в пять.
Остановились возле супермаркета. Таня забежала в кулинарию, похватала парочку контейнеров салатов (деликатно отказавшись от салата с копченостями), холодец, хлеб-сыр и вернулась к машине. Там уже было подобие митинга: Столбов беседовал с двумя гражданами, еще десять стояли на уважительной дистанции, не веря своим глазам.
