«Сусанин» задрал ногу и полюбовался каблуком, охлопал шароварные бескарманнные бока и, уронив руки плетьми, призадумался.
– Да! – он победно вскинул пальцы «викторией». – Славься, славься, русский народ!
Покопавшись в месте смычки брюк с рубахой, «Сусанин» извлек оттуда английскую булавку.
– Маленькая моя, – ласково прошептал он ей и сунул по-пиратски в зубы.
После чего встал на поперечину, пущенную по середине перил на всю длину мостков. Колени его уперлись в поручень, а руки зашарили по шву. Из зубов булавка перекочевала в пальцы и ее тут же пристроили в работу – вспарывать нити шва.
– Так вам, так, негодным.
Нити вспарывались легко – старенькие, подгнившие.
– И грянул день! – минуты через четыре изрек «Сусанин» и выдернул из потаенки в занавесе обтрепанную бумажную стопку.
– Выходит, не посеял. Молодца, – проговорил кто-то за спиной...
...Тарзану еще требовалось зайти в монтерскую, пришить жалкого фраера, наколовшего его, как малолетку. Тарзан вышел тогда из подсобки с шашками в карманах и с маской в виде одного громадного носяры, который он держал перед собой на палочке. Тарзан уже пришкандыбал на исходную, когда на него налетел мужик с бантом на шее и разорался. Типа чего путаешься под ногами, когда не твое отделение, обзывал массовкой («это значит блядью», – въехал Тарзан) и брызгал слюной на каких-то «шемякинских фигляров».
Таких понтов Тарзан никому не прощал, но вокруг понтовщика с бантом колбасились бородатые мужики в тулупах и бабы в сарафанах, класть пришлось бы всю шоблу. Короче, мало того, что Тарзан выслушивал это дурогонство, ему еще приходилось укрываться за идиотским, крашеным в полоску шнобелем.
– Да убери ты этот нос! – вдруг завизжал понтовщик с бантом и дернул за крашеную сопелку.
И Тарзан убежал. А чего еще? Общее дело горело. Шашки должны были задымиться. Теперь за позорище ответит фраер Булгакин из работяжной подсобки...
...– Где Шрам?!
– Господи, какой шрам, где, у кого?! Альтист я.
Погоняло Гайдуку было незнакомо. Дознаваться у еще одного спортсмена, чей будешь, вензелевский пацан или шрамовский, молдованину Гайдуку было некогда. На первое «не знаю» получай маслину в коленку, на второе – промеж гляделок позорных...
...Сцепившись, они вышибли дверь с табличкой «ложа яруса» и влетели внутрь.
Багор вынюхивал по приказу Шрама, где закопался Вензель, а напоролся на Харчо. Натурально стукнулись лбами, одновременно вырулив из-за угла. Багор выбил волыну. Выбил и вторую. Выхватил выкидуху, но ее выбил Харчо. Потом они сцепились и вдвоем выбили дверь «ложа яруса».
Они били друг друга об кресла, потом об ограждение, потом Харчо перебросил Багра через барьер, а Багор утянул за собой Харчо.
Они упали рядом. Первым очухался Багор, вторым – Харчо. Поэтому именно шея Харчо, а не Багра, оказалась в зажиме, там, где сиденье кресла шлепает о похожую на сортирный стульчак рамку. Багор налег на свисающий край сиденья, плюща шею черного врага.
Харчо бился, сучил ногами, рвал руками одежду на Багре, пугал кровной местью, проклинал, потом захрипел и вроде издох.
Багор давил для верности еще какое-то время, уже тогда почувствовав, что произошло с ним самим – от падения с ярусов в зал он сломал лодыжку и весь изрезан битым стеклом театральной люстры...
– ...Где Шрам, повторяю?
Букса вообще не въезжал, при чем тут Шрам? О Шраме Букса только слыхивал от братков, но вживую виршевского пахана никогда не видел.
Как оказалось, никогда и не увидит. Еще один спортсмен получил от Гайдука маслину...
...– Сначала списочки. Эрмитажные списочки. Потом слезешь, – эти слова застали солиста в очень неудобном положении, почти только на честном слове висящим на занавесе, будто голодная моль.
Человек, зашедший «Сусанину» со спины, крутил в пальцах нож, а в другой руке держал ботинки. Человек стоял на железных трубках мостков в одник носках. «Ну да, – догадка озарила „Сусанина“, – чтобы не нашуметь».
– Как же я сразу не въехал, что в гардине заштопаны? У вас ведь стирка гардины раз в двадцать лет? И за месяц об этом стенгазета трубит, как об эпохальном событии? – человек поставил ботинки и сунул в них ноги.
– А если я их выброшу? – вякнул бодрящийся актер, хотя всей непомерно большущей легкоранимой спиной плюс задницей чуял свою беззащитность.
– Я спущусь и подниму. Ты утомил, голосистый, – а если оглянуться, глаза у этого незнакомца были жуть как непрозрачные. Будто бортовая броня немецкого танка «тигр».
Незнакомец («не из театральных, не помню, не помню, что же делать, как быть?», – стучало под черепухой «Сусанина») двинул ногой по перилам. «Ивана» качнуло вперед. Чтоб не превратиться в дельтаплан, он крепче вцепился в занавес, но пожухлые листки не обронил. И стальной отблеск в глазах напротив подсказал правильное решение.
– Держите! – «Сусанин» торопливо протянул нужную руку за спину и отдернул пустой.
– Правильное решение, – благосклонно принял списки незнакомец. – Так и стой, пока не последует новых указаний. Я с тобой толковать буду.
– Надо спасаться! Мы сгорим! – «Сусанин» придал голосу как можно больше драматизма.
– Я потушил пожар. Короче, ты у нас сынок балерины Старковской и партийного питерского генералиссимуса Романова Григория Васильича. А меня, Григорьич, Шрамом прозвали. Не слыхивал? – и сам же ответил. – Ну куда там! Меня же в списочках нету.
– Я не понимаю, – робко вставил «Сусанин».
И вновь перила под ним получили пендаль. «Иван» крепче вцепился в занавес.
– Базарить, горлодер, будешь по моей команде. Значит, слухай мою команду! Когда тебя ознакомили с тем, что твой папаша – Романов?
«Сусанин» быстро поколебался, врать-не врать, но врать, вися над сценой, не сподручно, и «Иван» сделал выбор в пользу правды-матки.
– В восемьдесят пятом, когда к власти пришел Горбатый. Мне было восемнадцать. Мама повезла меня в Осиновую рощу, где Григорий Васильич жил на даче. Еще на старой номенклатурной даче на берегу тихого...
– Без надрывов мне! Короче, открыли тайну в семейном кругу?
– Да.
– Не оборачиваться! А списочки дядя Гриша когда тебе вручил?
– Через год. Когда понял, что нет у него никаких надежд на возвращение в Большую политику. А в среднюю и малую политики ему и не нужно было. Не демократишка какой-нибудь.
– А ты сразу усек, чего тебе обломилось?
– Простите? А, ну да, понял. Сразу.
– А?..
– Пользоваться когда начал? Не сразу. Долго боялся пускать в дело.
– ?..
– А когда пустил? В девяностом. Когда из театра выгнать хотели. Ну и пошло...
