Во-первых, «сварочным аппаратом», сварганенным из газетной трубки и спичечного пламени, дольше Рикошета пережигал медную проволку диаметром ноль пять. Во-вторых, вспомнил всего девять беломорных загадок против шестнадцати у Рикошета. Москвич вконец разочаровал Олега Петровича – Паленый упустил даже такую затертую плешь, как «отыскать на пачке цифру 14».
Тогда Олег Петрович перекинул надежды и ставки на Рикошета. И настала пора просаживать Рикошету. Сначала питерец не сумел опередить москвича в изготовлении из жеваной газетной бумаги пикового туза. Потом уступил в стрельбе малявой на меткость, не попал в алюминиевую кружку.
Итак, счет повис на «два-два». Сейчас решалась общая победа, то есть кому из воров, москвичу Паленому или питерцу Рикошету, занимать шконку смотрящего по камере.
– Глуши мембрану, братва, а то судью международной категории накличем! – остудил самые звонкие глотки Клифт Иствуд.
И ощутив корой судьбоносность момента, трибуны замерли на едином дыхании. И даже стало слышно, как подглядывающий в глазок для развлекухи вертухай под нос мугикает: «Чтобы тело и душа были молоды, ты не бойся ни жары и ни холода, закаляйся...»
– На Рикошета, – трагическим шепотом выбрал Олег Петрович. Может быть, взыграл городской патриотизм.
– Лады, я на Паленого, – как и до этого, выступил вторым номером Зубр.
Москвич Паленый в зловещей тишине точил расплавленный и сплющенный сигаретный фильтр о шершавый край шконки, там, где облупилась краска. Рикошет острил свой фильтр о ботиночный каблук, время от времени муслявя «лезвие» и пробуя заточку на палец.
– Шабаш, люди. Куранты бьют, – шнырь Мостырка бросил часы на шконку.
И все сплоченное в камере трудовое общество «Резервы» перевело вдох, хотя результат матча был еще непредсказуем, как прокурор с черепно-мозговой травмой.
Первым по уговору показывал изделие москвич.
– Петрович, дай сюда свой кирпич!
Олег Петрович без уточнения смикитил, о чем базарит Паленый, спрыгнул со второго яруса, вытащил из-под матраса томик рассказов Чехова и передал через головы москвичу. Паленый погладил мясистой лапищей шершавую кожу добротного советского переплета, словно убирая налет пыли. Примерился, приставил затвердевшее и заостренное стекловолокно к синей обложке и провел, надавливая, под тисненым портретом классика.
Хата взорвалась радостными и раздосадованными воплями:
– Оле! Оле! Оле!.. – покатилось от окна до параши.
Олегу Петровичу почудилось, что вот-вот из темной полосы разреза хлынет чеховская кровь. Но не хлынула. И Чехова забрал себе Рикошет. Питерец, распахнув улыбкой черный забор прочифренных зубов, смачно цыкнул и чиркнул резко, будто бритвой по горлу, по рассказам Антона Павловича.
И снова по полной забесновались фанаты с верхнего этажа:
– И во сне, и на яву я за Питер пасть порву!!! – проскандировала молодежь из второго эшелона.
Шнырь Мостырка приготовленной тонкой проволочиной быстро измерил глубину разрезов, чей глубже.
– Рикошетов, – выдал Мостырка, стараясь придать голосу как можно больший пофигизм.
Болельщики зашушукались, но «Судью на мыло!» никто не выкрикнул. Паленый недоверчиво перемерил и залупаться не стал. Значит, все верняк. Однако, москвич имел право на еще две попытки. Чтоб уж все, будто в большом спорте.
– Мостырка, скидывай прохарь. – Паленый надумал пойти ва-банк.
Мостырка, удержав в себе печальный вздох, стянул с правой ноги тупоносый ботинок на литой подошве. Но подошву Паленый не тронул, он прорезал сигаретной «заточкой» толстую «скороходовскую» кожу поперек носка.
– А, сучара! – москвич осмотрел и отбросил затупившийся, негодный больше к попыткам фильтр.
Но все равно теперь должен был последовать ответ Рикошета. Питерец что-то прикинул и процедил:
– Мостырка, гони свое пугало.
Шнырь безропотно слазил под матрас и вручил питерцу карманное зеркальце. Рикошет пристроил Мостыркино имущество на тумбочке и покоцанная зеркальная поверхность отразила нацелившийся «фильтровый» резак.
Олегу Петровичу хотелось, очень хотелось встрять с советом – не лезь на рожон, пропори те же Мостыркины говнодавы и дело с концом. Но за такие фискультприветы потом поставят Олега Петровича на ответ и будут правы. Олег Петрович быстро снял и протер залитые горячечным потом очки. И успел.
Рикошет, подмигнув Мостырке – типа, не ссы, бродяга – поставил заточенный край фильтра на собственное отражение и провел от края до края. Имущество шныря заполучило продольную царапину. Фильтр-стеклорез заходил туда-сюда, углубляя борозду. И сломался.
«Невезение – это карма, и эта карма гирей висит на мне. Как на Пьере Ришаре, – не в первый раз за свою вполне долгую жизнь подумалось Олегу Петровичу. – Другие воруют не меньше моего, но сел именно я. В жены из огромного женского разнообразия я выбрал полную, законченную помесь стервы, ослицы и дуры. Любовница за все мои подарки наградила триппером. И ставлю я всегда и всюду мимо кассы».
Но тянущаяся, будто сопля по карнизу, гнетущая тишина заставила Олега Петровича не терять раньше срока надежду. А Рикошет тем временем фукнул в разрез, выдув белесое облачко. Положил зеркальце на тумбочный край, легонько стукнул костяшкой по свешивающемуся концу. И Мостыркино имущество, хрупнув, удвоилось. Ровнехонько-ровнехонько налопопам.
Фортуна рыдала навзрыд! А что творилось с трибунами!? Люди обнимались от счастья и грызли матрасы от огорчения. Рикошета стали качать, но с учетом низкого потолка не выше, чем ласточки перед дождем летают.
Признавая поражение, Паленый рванул на груди майку и выплеснул из души сокрушение в восемь размашистых этажей, совершенно, впрочем, в общем бедламе не слышное. Три шестерки от двери загугнявили по стойке смирно гимн Петербурга: «Город над тихой Невой, город нашей славы трудовой!..». На шею Рикошету одели венок из еловых веток, призер стал на табурет с внятно выцарапанной цифрой 1 и принял из рук судьи чемпионский кубок (ту же алюминиевую кружку) полную душистого чифиря.
«Ну вот, – по своему обыкновению Олег Петрович взялся подбивать итоги, – в кои-то веки свезло. Наварил коробок чая, и журнальная блондинка не бросит меня ради Зубра. Может быть, в карме наступил перелом? Может быть, удастся получить вместо чирика строгоча хотя бы пятерку общего? Тогда будет ништяк.»
– Алло, разрядники, – беззлобно вякнул сочувствующий вертухай в кормушку, – Кончай «Формулу 1», корпусной на горизонте!
* * *
Шла шестая миска, воняющая рыбой и жиром. Пиджак и рубашка были уже безнадежно испорчены. А миски отмывались в холодной воде крайне хреновастенько. Посуду Петр Михайлович Апаксин мыл в жизни раза три. И то в далеком детстве, в виде родительского наказания. Поганый Огонек, мерзко скалясь, расписал Апаксину (или Костюму, вот какой кличкой его наградили, кто бы мог подумать), что случится, если миски не будут блестеть, как у бегемота яйца.
