Мухаев в любой ситуации сохранял хладнокровие.
– Успокойтесь, Аркадий Викторович, держите себя в руках, чтобы потом не валяться в ногах. Это не моя работа. Никаких других аргументов я приводить не собираюсь.
Спокойный голос помощника сбил боевой настрой шефа.
– Я попытаюсь разобраться, – продолжал Мухаев.
– Вырви у этого писаки глотку! Что там еще у него за материалы?! Ты, кстати, сказал, что заплатил за Леопольда червончик. Это как понимать?
– Вы кому доверяете, Аркадий Викторович? Мне или Карасеву?
– Я теперь никому не доверяю.
– Напрасно. Сядьте и успокойтесь. Сейчас подойдет адвокат, я уже вызвал. Составим иск в суд о клевете и оскорблении. Затем сделаете заявление для прессы. Текст уже готовят. Больше никаких комментариев. Карасевым я займусь.
– Сегодня же!
– Не волнуйтесь.
– Я спокоен. Что еще?
– Нужны деньги. У меня есть сведения, что к делу подключилась ФСБ и Генеральная прокуратура.
– Надо экономить, – строго напомнил Боголепов. – На ФСБ дам, прокуратура перетопчется. Против меня нет никаких улик. А про Вентилятора я узнал только сегодня из газеты.
– Еще одна неприятность. Пропал без вести наш курьер с деньгами для… Ну, не важно. Опасаюсь, что его ограбили. Он вез их в коробке из-под торта, могли подумать, что при деньгах.
– Он один вез всю сумму?
– Да. Охранник накануне с яблони упал, сломал .ногу.
– С какой яблони?
– У него во дворе яблоня, он лазает… Я проверил.
Аркадию Викторовичу почему-то захотелось выпить. Водки «Боголеповской», производство которой началось в прошлую пятницу на первой линии Новоблудского молокозавода.
Федорович открыл скрипящую от боли и старости створку шкафа, достал шкалик, остатки луковицы, стакан и чайную кружку. Разделил водку поровну.
Виригин взял кружку.
– Ну давай, за раба Божьего Павла.
Следователь посмотрел на стакан и осушил одним глотком. Закусывать не стал, пододвинул луковку оперу.
– Да я так… – Илья тоже обошелся без закуски.
– «Предварительное следствие считает, что план убийства созрел у обвиняемой в процессе засолки огурцов…» – Федорович прочитал цитату из валяющегося на столе уголовного дела. – Вот, Илья, только на это предварительное следствие и способно. Вместо уголовного процесса – процесс засолки огурцов. Но я тебя понял. Я за Пашку… Эх…
Виригин ждал, пока Федорович изольет чувства.
– Ты говоришь, политика? Милый ты мой Ильюша, у нас сейчас нет и не может быть никакой политики. Если две шайки рвут друг у друга долю, это не политика – это уголовщина! А лозунги и программы – так, для форсу, для пыли. Пока есть что воровать – будут воровать. Пока есть кого кидать – будут кидать… Я – политик. Херитик ты, а не политик! Насшибал дани с ларьков да с барыг, купил костюмчик за десять тонн, сел в лимузин, брякнул по ящику парочку бредовых лозунгов, и на тебе – готовый политик! Ай, молоц-ц-ца! Много ли толпе надо?! Народ как был блаженным, так и остался! Выйди сейчас на площадь и начни деньги собирать на какой-нибудь навоз для омоложения, обещая прибыль и вечную молодость, – побегут, бегом побегут. Последнее с себя снимут и отдадут. А начнешь учить – еще и побьют. С таким народом мы непобедимы, горы свернем.
Ты во мне, Ильюша, не сомневайся, – Следователь поднял слегка мутные глаза. – Ты думаешь, я из ума выжил? Козел старый? Да, козел, да, старый. Но не выжил. Сто двадцать вторую выписать?
[2]
На самого Боголепова? Да легко? И что значит на самого? Тоже мне, барон прусский! Мы генералов контрразведки штабелями паковали! Только успевай вагоны подавать! А тут какой-то Боголепов! Тьфу, уклейка вяленая!
– Может, и арест сделаешь? – подзадорил Виригин.
– Сделаю! Не потому, что ты меня уськаешь, меня уськать бесполезно, а потому, что – за Пашку!
Федорович саданул жилистым кулаком по уголовному делу.
– Я, может, когда и шел против совести, вынужден был идти, но сейчас душа, Ильюша, горит. Не хочу я с остывшей-то душой к Господу явиться… Не должна душа у человека стынуть, не человек это уже, а холодильник с кишками. Езжай, задерживай супостата. А соточку
[3]
я выпишу. Основания? Свидетели прямо указывают на лицо! Вот, в газете! Черным по белому! И этого тормози, Мухаева! Его-то точно на абордаж возьмем, пойдет у меня в тюрьму и не пукнет. Прокурор наш нынче всех арестовывает, если попрошу. Кому другому с санкцией откажет, но мне – ни в жизнь. Верит и уважает. Будешь еще?
– Не, Федорович, спасибо. Мы после поплотнее посидим. Я, как ты говоришь, – на абордаж Ты, главное, сам больше ни-ни, я на тебя очень рассчитываю.
– Ильюша, – нагнулся следователь к уху Виригина, – если при задержании с подозреваемыми случится оказия, ну не полная, конечно, оказия, я этого дела даже и не замечу.
– Спасибо, Федорович. Ты прямо мысли мои читаешь. У меня тоже кое-что для тебя есть. Илья полез за пазуху и достал магнитофонную кассету. – Тут Вентилятор записан. Песня «Позову тебя с собой». В изоляторе исполнял, по моей заявке. Тут и про Муху-бляху, и про Боголепова. Конечно, не доказуха, но в случае чего прикроешься…
Илья оставил следователя одного, сбежал со второго этажа здания прокуратуры.
Радостно и гордо на сердце. Потому что правосудие все-таки существует. Правда, не благодаря мудрому закону и совершенному механизму по его соблюдению и обеспечению. А благодаря пьянице-следователю со старческими заскоками, оперу с голой задницей, ни хрена не имеющему, но чего-то хотящему… А с другой стороны, и пускай. Зная механизм, знаешь и его больные места. Знаешь, где надавить, где подмазать, где, наоборот, пружинку сковырнуть. А поди просчитай, что у Федоровича заклинит, поди просчитай, что оперок девчонку соблазнит, а та ему душу откроет… Не просчитать. Вот и делайте выводы, господа, прежде чем в заманчивые приключения пускаться. И не задавайте после глупых вопросов, и не валите все на нелепый случай. В каждом случае, как и в шутке, – только доля случая…
На первом этаже Виригин завернул в место общего пользования. На табуреточке сидела бабуля и читала книжку. «Кровь из носа – II».
– Молодой человек, у нас обслуживание платное, туалет служебный, – посмотрела она придирчиво поверх очков.
– Сколько? – по инерции дернулся Виригин.
– Три рубля.
– Я свой, – Илья показал «ксиву» и обслужился бесплатно.
* * *
Артем Карасев переживал случившееся тяжело болезненно. Если карьера каким-то образом будет сохранена, то физическая неприкосновенность целиком зависела от омоновцев, кемаривших в креслах у дверей палаты. Рана физическая зажила давным-давно, рана душевная не проходила, именно поэтому репортер не спешил на выписку, каждое утро давясь больничной манкой. Больница хоть как-то гарантировала безопасность, а выпишут – прощай, родной ОМОН. Поэтому сегодня с утра Артема терзали мигрени, вызванные не иначе как огнестрельным ранением.
