– Если не извлекать, то пульсация крови ее вытолкнет сама, и исход тот же, или образуется тромб, и тоже…
– Делайте что-нибудь!! – проорала я, ухватила его за грудки и начала трясти. – Спасайте ее, вашу мать!! Вы же врачи!!
– Павла, это невозможно, – сильно прижал он меня к своей груди. – Невозможно!
– Значит, надо отвезти ее в Германию, в Израиль, скажите куда, где это сделают?!
– Нигде, – прижимал он меня к себе. – Нигде не сделают! То, что она еще жива, вообще чудо!
– Тогда совершите чудо!! – потребовала я, высвобождаясь из его рук.
– Я не могу, – сказал он и… заплакал.
Тертый русский доктор экстренной хирургии, битый и чего только не видевший за свою профессиональную жизнь, заплакал от бессилия и невозможности спасти эту прекрасную женщину…
– Сколько у нее времени? – в одно мгновение сконцентрировалась я на самом главном.
– Может, час, может, и больше, а может… – и он махнул безнадежно рукой.
В палате у Глории двое мужчин в накинутых поверх дорогущих деловых костюмов халатах сидели на стульях с двух сторон от койки, на которой она лежала.
Она и в такой ситуации оставалась самой прекрасной женщиной в мире и выглядела потрясающе, ей даже бледность болезненная была к лицу.
– Павлуша, – обрадовалась она, увидев меня. – Тебе тут надо кое-что подписать, Александр Николаевич покажет.
Я не спрашивая поставила свои подписи там, куда указал мне мужчина, а Глория объяснила:
– Это наш с тобой нотариус, а Всеволода Степановича ты знаешь, – и она указала на второго мужчину, ее адвоката, который помогал нам оформлять совместное опекунство над Архипом. – Он теперь будет тебе в делах помогать. – И отпустила обоих мужчин: – Благодарю вас за то, что так быстро приехали, надеюсь, что вы позаботитесь о моей сестре. Спасибо.
Мужчины встали со стульев, поклонились ей и вышли из палаты.
– Глория, – деловым тоном начала я, – давай звонить твоим крутым мужикам и немедленно организуем перелет в Германию! Там клиники…
– Иди ко мне, – протянув руку, позвала она меня, не дослушав.
Я придвинула стул совсем близко, села с ее правой, незабинтованной стороны, осторожно обняла за шею, переложив ее голову себе на плечо, и продолжила убеждать, громко шепча ей в ухо:
– Они тут боятся операцию делать, давай в Израиль позвоним, в их известную клинику, или куда угодно тебя увезем, давай я прямо сейчас этим займусь…
– Павлуша, – снова перебила она и посмотрела на меня таким невозможно мудрым взглядом, погладила по щеке, жалея и уговаривая, – не надо меня спасать. Я всегда знала, что рано умру. Красавицы редко доживают до преклонных лет.
– Ты не умрешь! – покрутила я головой, отказываясь и отрицая это заявление. – Я не дам тебе умереть! Нет! Я сейчас все организую, тебя…
– Павлушенька, – улыбнулась она мне всезнающей улыбкой. – У меня была очень счастливая жизнь. Я никогда ничем не болела и жила только так, как мне хотелось и как мне нравилось. Меня любили самые известные и прекрасные мужчины, я объездила весь мир и пользовалась самыми дорогими и изысканными вещами, купалась в любви, роскоши и обожании людей. Я уже все свое совершила. – Она погладила меня по волосам успокаивающим жестом.
– Этого не может быть, не должно! – отказывалась я принимать все эти ее слова. – Не сдавайся, давай что-то делать, ну нельзя же так!!
– Милая, ты же знаешь, что ничего нельзя уже сделать, – вытерла она пальчиком мою слезу, сорвавшуюся с ресницы. – Не убивайся так, пожалуйста. Послушай меня, у нас мало времени.
– Я не хочу, я не могу, Глория! – Я уже не замечала, что слезы текут ручьями по щекам. – Это неправильно!
Она прижала мою голову к своему плечу, гладила и гладила меня по голове и плечам и уговаривала своим прекрасным голосом:
– Милая, в жизни все случается. Ты не жалей обо мне, не плачь, не надо так надрывать душу и сердце. Я не боюсь умирать, мне не страшно. Я на самом деле прожила замечательную жизнь. И родила прекрасного ребенка. Твоего ребенка. И у меня в жизни была ты, самый близкий и любимый мой человечек. А теперь вытри слезы и послушай меня.
Я вытерла, я всегда делала, как она говорила.
– Ты сейчас подписала дарственную на твое имя на мою квартиру, драгоценности и машину. Всеволод Степанович дал мне слово, что станет твоим адвокатом и позаботится обо всех юридических делах, я оформила и подписала прошение и завещание, чтобы ты усыновила Архипа. Всеволод Степанович и нотариус займутся всеми формальностями. Вот эти две банковские карточки…
Она показала мне на тумбочку, где лежали две карточки, отражая глянцем яркий свет неоновых больничных ламп, словно живыми и веселыми в этом пространстве были только эти денежные носители.
– Возьми и сними с них деньги прямо сейчас, с остальным Всеволод Степанович разберется и поможет тебе.
– Я не могу! – мотала я головой, отказываясь понимать весь этот ужас, сюрреализм которого усиливался от ее спокойного ровного голоса.
А она вдруг неожиданно позвала:
– Ляг, полежи рядом со мной, – и подвинулась на кровати.
Я сбросила обувь и осторожно прилегла на бок, рядом с ней, обняла и уложила ее голову себе на руку, так, чтобы видеть ее прекрасное лицо.
– Помнишь, как в детстве, – улыбнулась она мне своей печальной мудрой улыбкой. – Ты прибегала ко мне, когда чего-то пугалась ночью, устраивалась у меня под боком и так уютно и смешно сопела от испуга, а потом засыпала.
– А ты мне пела красивые песенки и рассказывала сказки о девочке, которая победила все беды. Ты сама их придумывала. Я знала.
– Павлушенька, ты со всем справишься. Я не хочу, чтобы ты сильно горевала. Архипу расскажешь, что я его мама, когда он взрослым станет, лет в восемнадцать, не надо раньше. А про отца… – Она снова улыбнулась. – Я не знаю, решай сама его отцовский вопрос. Он очень достойный мужчина, Архип таким отцом может только гордиться. Я хочу, чтобы ты была счастлива и обязательно полюбила, создала семью и нарожала детей. Ты всегда будешь миниатюрной, молодой и энергичной. Никогда не бросай дело своей жизни, ты очень талантлива, ищи себя еще в чем-нибудь, в каком-то творчестве…
– Не прощайся со мной! – перебив ее, умоляла я, вглядываясь в ее лицо. – Не надо. Не уходи, пожалуйста.
– Не держи меня, Павлуш, – гладила меня пальчиками по щеке Глория. – Не бойся, все будет хорошо.
– Я люблю тебя, – изо всех сил старалась я сдерживать переполнявшие меня слезы, она же просила не плакать.
– Я знаю, я тоже тебя очень люблю. Тебя и Архипа. Еще деда Платона очень любила, – улыбнулась потусторонней улыбкой она.
И тогда я начала петь ей те песенки из детства, которые когда-то пела она мне, я обнимала ее, поглаживала по голове и тихо пела, а она улыбалась и подпевала мне шепотом. А потом перестала подпевать, но продолжала улыбаться загадочной джокондовской улыбкой… и запищали приборы, оповещая об остановке ее раненого сердца.
