Ни в одном из этих красиво упакованных подарков нет ничего личного.
Талли сделала еще один глоток мартини и вышла на площадку на крыше. Вдали виднелись призрачные очертания острова Бейнбридж. Луна заливала серебристым светом поросшие лесом холмы. Ей захотелось отвести глаза, отогнать неприятные воспоминания, но она не смогла. С того ужасного эфира прошло три недели, двадцать один день. А Талли по-прежнему чувствовала, что сердце ее разбито и восстановлению не подлежит. Все, что сказала ей в тот вечер Кейт, продолжало крутиться в мозгу. А когда ей удавалось об этом забыть, она натыкалась на какую-нибудь статью в прессе, например в журнале «Пипл», или в Интернете.
«Твоя собственная мать тебя не любила… Это ваш идол, уважаемая публика, такая чертовски душевная и заботливая женщина, которая за всю свою жизнь, пожалуй, не сказала ни одному живому существу, что любит его».
Как могла Кейт сказать про нее такое? И даже не позвонить потом, чтобы извиниться? Или просто поговорить… или поздравить ее с днем рождения.
Она допила коктейль и поставила пустой бокал на столик, продолжая смотреть в окно на залив. В эту минуту она услышала телефонный звонок. Она знала! Талли бросилась в глубь квартиры, пробираясь сквозь толпу гостей через гостиную в спальню. Наконец она захлопнула за собой дверь.
— Алло, — слегка запыхавшись, произнесла Талли в телефонную трубку.
— Здравствуй, Талли. С днем рождения тебя!
— Здравствуйте, Марджи. Я так и знала, что вы позвоните. Я хотела бы приехать к вам, повидаться с вами и мистером Муларки. Мы могли бы…
— Сначала ты должна помириться с Кейти.
Талли присела на краешек кровати.
— Я ведь хотела ей помочь!
— Но не помогла. Надеюсь, ты и сама это понимаешь.
— Но вы тоже слышали все эти ужасные слова, которые она сказала про меня в эфире? Я пыталась помочь ей, а она рассказала всей Америке… — Талли не могла даже произнести это вслух, голос ее дрожал. — Так что это она должна передо мной извиниться.
Последовала долгая пауза, после которой на том конце провода раздался вздох:
— О, Талли…
Она услышала в голосе миссис Муларки разочарование и снова вдруг почувствовала себя как много лет назад в полицейском участке. Она словно бы лишилась дара речи.
— Я люблю тебя как дочь, — проговорила миссис Муларки. — И ты это знаешь. Но…
Как дочь. В одном этом слове — «как» — был целый океан смысла, океан отчуждения.
— Ты должна понять, как сильно ты ее ранила.
— А как сильно она ранила меня… она не должна понять?
— То, что сделала с тобой твоя мать, — это настоящее преступление, — произнесла миссис Муларки, затем сказала: — Меня зовет Бад, мне надо идти. Жаль, что все сложилось так, как сложилось.
Талли даже не попрощалась. Просто повесила трубку. Правда, на которую она старалась не обращать внимания, вдруг легла на нее таким тяжелым грузом, что Талли едва могла дышать.
Все, кого она любила, были членами семьи Кейти, а не ее собственной. И когда потребовалось сделать выбор, он был для них очевиден.
С чем же тогда оставалась она?
Как пелось в старой песне, снова одна. Совсем одна.
Талли вернулась к гостям, удивляясь, как это можно было так долго оставаться слепой. Если и следовало извлечь из своей жизни какие-то уроки, то главным из них был именно этот: люди уходят, люди бросают тебя. Родители. Любовники. Друзья.
В гостиной, полной знакомых, приятелей и коллег, Талли лучезарно улыбалась и уверенно прокладывала себе путь к бару.
Не так уж сложно было притворяться, что ты счастлива. Ведь именно это она делала большую часть своей жизни — играла, изображала, творила свой образ.
И только с Кейти она могла по-настоящему быть собой.
В конце концов Кейт перестала ждать звонка от Талли. В долгие месяцы их отчуждения Кейт научилась жить в замкнутом мире с разреженной атмосферой, как будто находилась внутри созданного ею самой ледяного шара. Сначала она плакала, сожалея о потерянной дружбе, с тоской думала о том хорошем, что у них было, но со временем смирилась с тем фактом, что извинений от Талли не последует и что если вообще будут извинения, то, как всегда, извиняться придется ей, Кейт.
Такова их история.
И Кейт, обычно такая уступчивая и податливая, вдруг стала тверже камня. На этот раз она не смогла переступить через себя и не собиралась уступать.
Время шло, ледяные стены шара становились все крепче, и Кейт теперь все реже думала о Талли, а когда думала, то уже не заливалась слезами, а убирала подальше свои воспоминания и продолжала жить дальше.
Но все это выматывало и словно бы иссушало ее. С приближением зимы Кейт поймала себя на том, что ей стоит все большего труда вставать по утрам и отправляться в душ. Мытье головы стало казаться таким утомительным делом, что Кейт старалась его избегать. А приготовить обед и помыть посуду отнимало у нее столько сил, что приходилось во время процесса присаживаться передохнуть.
Все это было бы ничего, со всем этим можно было бы смириться и считать это допустимым уровнем переутомления или депрессии, если бы дело этим ограничилось. Но на прошлой неделе она была слишком слаба с утра, чтобы причесаться, и повезла детей в школу в пижаме.
— Не понимаю, что в этом такого особенного, — сказала Кейт Джонни, когда он заговорил с ней об этом вечером. Он работал теперь на своей прежней телестудии, был меньше занят и появившееся у него свободное время, казалось, тратил на то, чтобы подмечать все огрехи Кейт.
— Ну да, небольшая промашка в смысле личной гигиены. Это ведь не значит, что я с ума спятила.
— Ты в депрессии, — сказал Джонни, усаживая жену рядом с собой на диван. — И, честно говоря, ты выглядишь неважно.
Ей было неприятно это слышать, но, по большому счету, ей было все равно, как она выглядит.
— Тогда запиши меня к пластическому хирургу. Осмотр терапевта мне вряд ли необходим. Я регулярно хожу к своим врачам, тебе это известно.
— Лучше все же перестраховаться, — ответил на это Джонни.
И вот сейчас она направлялась в город на пароме. Правда была в том — хотя Кейт ни за что не призналась бы в этом своему мужу, — что она была рада этой поездке. Она так устала быть в депрессии, устала чувствовать себя измученной. Может быть, ей пропишут что-нибудь, что поможет забыть дружбу длиной в тридцать лет, закончившуюся так печально.
Когда паром пришвартовался, Кейт съехала по бугристому пандусу и влилась в утренний поток машин. Стоял серый, неуютный день, вполне соответствовавший ее настроению. Она проехала через город и поднялась по склону холма к зданию больницы, где нашла место для парковки в гараже, а затем перешла через дорогу и вошла в вестибюль. После коротких переговоров в регистратуре Кейт направилась к лифту.
