Раиса Семеновна наклонилась над телом, и стоявшим сзади
стали видны ее толстые ляжки, туго обтянутые резинками голубых трикотажных
рейтуз.
– Пульса нет, – сказала Раиса Семеновна, с трудом
разгибаясь.
Глава 32
Сделали перерыв, вызвали «Скорую помощь», которая доставила
Шевчука в морг при местной больнице. Ревкин пригласил Худобченко пообедать, но
тот, посмотрев на часы, сказал, что ему некогда, и в сопровождении своего
консультанта, ни с кем не попрощавшись, пошел к машине.
Ревкин догнал его в коридоре.
– Петр Терентьевич, – сказал он, семеня рядом с Худобченко,
– мне очень жаль, что так получилось.
– Та брось, – махнул рукой Худобченко. – Ты тут ни при чем.
Никто же не знал, что у него такое слабое сердце.
– Ну так, может, все же пообедаешь с нами?
– Не, не, не могу, друже, дела, – решительно отказался
Худобченко. – Иди продолжай заседание, а меня провожать не нужно.
Он пожал Ревкину руку, но без обычного дружелюбия, и пошел
дальше. Ясно было, что он хочет устраниться от происшедшего. Проводив Худобченко
взглядом, Ревкин постоял на лестнице и стал подниматься обратно. Тут на него
чуть ли не налетел Борисов с какими-то бумагами в руке.
– Ты куда? – спросил его Ревкин.
– Да я… вот… тут… – Борисов растерялся и прятал глаза. –
Вот, – наконец нашелся он. – Петр Терентьевич забыл. – И кинулся мимо Ревкина
вниз по лестнице.
Быстро поднявшись к себе, Ревкин увидел в окно, как Борисов,
стоя раздетый на холодном ветру, совал бумаги Худобченко, садившемуся в машину.
По тому, как Худобченко принимал из рук Борисова эти бумаги, ясно было, что он
их не забывал, что он их видит впервые.
«Что-то против меня, гад, написал», – подумал Ревкин о
Борисове.
Потом уже стало известно, что в то утро, перед заседанием
бюро, Борисов попрощался с женой и дочерью и жене сказал, уходя: «Ну, Манька,
иду на страшное дело. Теперь или грудь в крестах, или голова в кустах».
Борисов вернулся в кабинет. Ревкин пытливо посмотрел на
него, но тот снова отвел глаза.
– Ну что ж, товарищи, – вздохнув, сказал Ревкин, – у нас тут
произошла неприятная история, я надеюсь, что она останется между нами. Я не
хотел бы вас пугать, но предупреждаю: каждый, кто вздумает болтать о том, что
здесь произошло, будет привлечен к партийной ответственности. А теперь
продолжим. На очереди у нас персональное дело товарища Голубева. По этому
вопросу слово имеет товарищ Чмыхалов. Давай, Чмыхалов, только покороче, мы и
так, – он посмотрел на часы, – задержались.
Поднялся Чмыхалов. Немного смущенный случившимся, он, глядя
в бумагу, пробубнил обвинения против Голубева. Они сводились, в общем, к тому,
что Голубев с некоторых пор стал игнорировать решения партийных органов,
товарищескую критику воспринимал болезненно, в конце концов дошел до того, что
сорвал намеченный райкомом срок уборки. Когда ему на это было указано, Голубев
отвечал грубо, в присутствии беспартийных колхозников отпускал язвительные
замечания, тем самым дискредитируя в глазах масс руководящую роль партии.
Голубеву вспомнилось: был он в прошлом году в большом
городе. Машина сбила пешехода. Движение остановилось. Сбежался народ, подъехали
милиция и «Скорая помощь». Сбитого увезли. Промеряли что-то рулетками. Засыпали
кровь песком. Подмели. Регулировщик взмахнул палкой, и движение восстановилось.
И так же катили сплошным потоком машины. И так же торопились прохожие. Словно
ничего не случилось. Голубев вспомнил Шевчука. Он лежал у стола, будто сбитый
машиной. «Господи! – думал Голубев. – Вот и я помру когда-нибудь от страха
перед начальством…»
– Голубев! – дошло до его слуха. – Вы что, оглохли?
Голубев поднял голову и увидел, что все глаза устремлены на
него.
– Товарищ Голубев, – повторил Ревкин, – я вас спрашиваю в
третий раз, хотите ли вы что-нибудь сказать?
– А чего говорить? – спросил Голубев.
– Как – чего? Вы слышали выступление Чмыхалова? Хотите
что-нибудь возразить по поводу сказанного?
– Можно и возразить, – подумав, сказал Голубев.
– Только покороче, – вставил Борисов.
– Можно и покороче, – согласился Голубев.
Вскочил Неужелев.
– Товарищи, я предлагаю установить регламент. Мы тут и так
много времени потеряли.
– Какой регламент вы предлагаете? – спросил Ревкин.
– Пять минут.
– Пять много, – заметил Борисов, – достаточно трех.
– Товарищ Голубев, – повернулся к нему Ревкин, – хватит вам
трех минут?
– Еще и останется. – Голубев встал, медленно пошел к первому
секретарю. – Вот, получите, – сказал он и, положив партбилет на стол перед
Ревкиным, пошел к выходу.
– Товарищ Голубев! Товарищ Голубев! – закричали вместе
Ревкин и Борисов.
Голубев махнул рукой и вышел за дверь. Члены бюро растерянно
переглядывались, не зная, как реагировать на столь неожиданный поступок.
– Это провокация! – вдруг не своим голосом завопил Неужелев.
– Мы должны его немедленно остановить!
Борисов, не дожидаясь дальнейшего развития событий, кинулся
вслед за Голубевым. Он догнал его уже на улице, где Голубев, отвязав свою
лошадь от забора, влезал в двуколку.
– Иван Тимофеевич! – Выбежав без пальто и шапки, Борисов
дрожал. – Иван Тимофеевич, ты чего это?
Иван Тимофеевич взгромоздился на двуколку и разобрал вожжи.
Лошадь сразу пошла, но он ее придержал и выжидательно смотрел на Борисова.
– Вернись! – призывно сказал Борисов.
Голубев смотрел на него, не говоря ни слова.
– Вернись, Тимофеич, – просил Борисов. – Никто твоей крови
не хочет. Ну пожурим малость, ну покаешься, на том и сойдемся.
– В чем каяться? – спросил Голубев.
– В чем-нибудь, – сказал Борисов быстро. – Только не
доказывай ничего насчет погоды и объективных условий. Скажи, виноват, запил.
– Значит, пьянство прощается? – спросил Голубев.
– Пьянство можно простить, – сказал Борисов. – Лишь бы все
политически правильно было.
– Теперь все ясно, – сказал Голубев, щелкнул лошадь концом
вожжи. – Но-о!
