– Сегодня пять миль, йонг, вниз до моста через реку и назад, и сегодня мы сделаем это быстрей, чем вчера.
Перчатки, которые дядя Тромп незаметно вытащил из чемодана на чердаке, потрескались от старости, но они залепили трещины древесной смолой. Когда Тромп в первый раз надел их мальчику на руки и перевязал, Манфред поднял их к носу и принюхался.
– Запах кожи, и пота, и крови, йонг. Заполни им свои ноздри. Отныне ты его полюбишь.
Манфред хлопнул перчаткой о перчатку, и на мгновение в его глазах снова вспыхнул желтый свет, потом он улыбнулся.
– В них приятно, – сказал он.
– Ничего не может быть приятней, – согласился дядя Тромп и подвел Манфреда к набитому речным песком тяжелому холщовому вещевому мешку, и свисавшему с балки в углу мастерской.
– Для начала поработай левой. Это как с дикой лошадью: ее надо переупрямить, подчинить, объездить, научить не тратить силы зря. Пусть научится выполнять наши желания, не просто болтаться в воздухе.
Они вместе соорудили ринг – в четверть обычного размера, потому что больше в мастерской не было места, – глубоко вогнали в земляной пол угловые столбы и зацементировали их. Потом покрыли пол парусиной. Парусину и цемент пожертвовал один из богатых прихожан дяди Тромпа; «во славу Господа и Volk’а» – отмахнуться от такого призыва нелегко.
Саре, торжественно поклявшейся хранить тайну, – клятву сочинили вместе дядя Тромп и Манфред – разрешили присутствовать на тренировках, хотя она оказалась необъективной зрительницей и бесстыдно болела за молодого участника.
Проведя два тренировочных боя, после которых дядя Тромп хоть и остался невредим, но пыхтел, как паровоз, пастор печально покачал головой:
– Бесполезно, йонг. Либо надо найти тебе другого спарринг-партнера, либо мне самому нужно снова тренироваться.
Теперь пони оставляли пастись под деревьями, а дядя Тромп кряхтел и хмыкал во время долгих пробежек рядом с Манфредом, и капли пота на его бороде напоминали первый летний дождь.
Однако его выступающий живот чудесным образом сократился, и вскоре из-под слоя мягкого жира, покрывавшего плечи и грудь, появились жесткие мышцы. Постепенно раунды увеличились от двух до четырех минут, и Сара, назначенная официальным хранителем времени, отмеряла каждый раунд по дешевым серебряным карманным часам дяди Тромпа; часы искупали свою сомнительную точность величиной.
Прошел почти месяц, прежде чем дядя Тромп сказал себе, хотя ни за что не сказал бы этого Манфреду: «Он становится похож на боксера». А Манфреду он объявил:
– Теперь мне нужна скорость. Ты должен стать быстрым, как мамба, и смелым, как медоед.
Мамба – самая опасная африканская змея. Она бывает толщиной в запястье и достигает двадцати футов в длину. Яд одной змеи может убить взрослого человека за четыре минуты, и смерть эта мучительна. Мамба так быстра, что перегоняет скачущую галопом лошадь; удар ее так стремителен, что его невозможно увидеть.
– Быстрым, как мамба, и смелым, как медоед, – повторил дядя Тромп, как потом повторял сотни и тысячи раз.
Медоед – африканский барсук, питающийся медом; у этого небольшого животного такая толстая кожа, что ее не прокусить ни мастифу, ни леопарду, массивная приплюснутая голова, от которой безрезультатно отскакивает дубина, у него сердце льва и храбрость великана. Обычно спокойный и сдержанный, этот барсук, чувствуя угрозу, бесстрашно бросается на любого соперника. Легенда утверждает, что медоед инстинктивно нацеливается на пах и откусывает яички любому самцу – человеку или буйволу, льву или слону – который ему угрожает.
– Хочу кое-что показать тебе, йонг. – Дядя Тромп подвел Манфреда к большому деревянному ящику, стоявшему у стены мастерской, и открыл крышку. – Это тебе. Заказал почтой из Кейптауна. Прибыло вчера поездом.
И он вложил в руки Манфреда сооружение из кожи и резины.
– Что это, дядя Тромп?
– Пойдем. Я покажу.
Через несколько минут дядя Тромп установил сложное устройство.
– Ну, что думаешь, йонг?
Он отступил, широко улыбаясь в бороду.
– Это лучшее, что мне дарили. Но что это, дядя Тромп?
– Ты называешь себя боксером и не можешь узнать грушу!
– Груша! Должно быть, она стоила кучу денег.
– Да, йонг, но не говори тете Труди.
– А что мы с ней будем делать?
– Вот что! – воскликнул дядя Тромп и принялся обоими кулаками колотить по груше в быстром ритме стаккато, перехватывая грушу, когда та отскакивала от стены, безошибочно заставляя ее двигаться, пока наконец не остановился, тяжело дыша.
– Скорость, йонг. Быстрым, как мамба.
Перед лицом щедрости и энтузиазма дяди Тромпа Манфреду пришлось собрать все свое мужество, чтобы выговорить то, что все эти недели вертелось у него на языке.
Он ждал последнего возможного мгновения самого последнего дня, прежде чем выпалить:
– Мне надо уехать, дядя Тромп, – и с болью увидел, как морщинистое бородатое лицо, которое он, что было вполне естественно, уже полюбил, исказилось от недоверия и разочарования.
– Уехать? Ты хочешь покинуть мой дом? – Дядя Тромп остановился посреди пыльной дороги на Виндхук и старым полотенцем, обернутым вокруг шеи, вытер потное лицо. – Но почему, йонг, почему?
– Папа, – ответил Манфред. – Суд над ним начинается через три дня. Я должен быть там, дядя Тромп. Я должен уехать, но я вернусь. Клянусь вернуться, как только смогу.
Дядя Тромп отвернулся и снова побежал по длинной прямой дороге; при каждом шаге его косолапые ноги поднимали облака пыли. Манфред побежал следом. Оба молчали, пока не добежали до купы деревьев, где ждала коляска, запряженная лошадью.
Оум Тромп сел на козлы и взял вожжи. Сверху вниз он взглянул на Манфреда, стоявшего у переднего колеса.
– Я бы хотел, йонг, чтобы у меня был сын, который проявил бы такую верность, – негромко проворчал он и пустил пони шагом.
На следующий вечер, много позже ужина и вечерней молитвы, Манфред лежал в кровати; свеча на полке над его головой была старательно заслонена, чтобы ее свет не сказал тете Труди о расточительности Манфреда. Он читал Гете, любимого писателя отца. Это было нелегко, хотя его немецкий значительно улучшился. Тетя Труди настаивала, чтобы два дня в неделю в доме говорили только по-немецки, и за столом затевала сложные ученые дискуссии, в которых должны были участвовать все члены семьи, и не просто должны – обязаны. Но Гете – не шутки, и Манфред так сосредоточился на сложном использовании писателем глаголов, что заметил дядю Тромпа, только когда его тень упала на кровать и книгу взяли из рук.
– Испортишь глаза, йонг.
Манфред быстро сел, свесил ноги с кровати, а дядя Тромп сел с ним рядом.
Несколько мгновений старик листал книгу. Потом заговорил, не поднимая головы.
