Проснулся он от легкого прикосновения к щеке и вскрикнул: странные образы из сна испугали его в темноте. Ему снилась рука отца, искалеченная гангреной: будто она высунулась из могилы. Он забился под одеяло.
– Мэнни, Мэнни, это я.
Голос Сары звучал так же испуганно. Проникавший сквозь единственное незавешенное окно лунный свет очертил ее дрожащую фигурку в ночной рубашке, волосы Сары растрепались и окутали плечи серебряным облаком.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он. – Тебе нельзя сюда. Уходи. Если они узнают, то… – он замолчал.
Он не знал, какими будут последствия, но понимал: добра не жди. Непривычное новое ощущение безопасности и принадлежности к семье будет разрушено.
– Я была так несчастна. – Манфред по голосу понял, что она плачет. – С самого твоего ухода. Девочки такие жестокие, они дразнят меня vuilgoed – «отбросы». Дразнят, потому что я не умею читать и считать, как они, и говорю не так. С тех пор как ты ушел, я плачу каждую ночь.
Сердце Манфреда устремилось к ней, и вопреки страху, что их обнаружат, он привлек Сару на кровать.
– Теперь я здесь. Я позабочусь о тебе, Сари, – прошептал он. – Я не позволю им больше дразнить тебя.
Она всхлипывала у его шеи, и он строго сказал:
– Я больше не хочу слышать плач, Сари. Ты не ребенок. Ты должна быть храброй.
– Я плачу от радости, – всхлипнула она.
– Больше никаких слез – даже когда ты радуешься, – приказал он. – Поняла?
Она живо кивнула, давясь слезами.
– Я думала о тебе каждый день, – прошептала она. – Молилась Богу, чтобы он привел тебя назад, как ты обещал. Можно, я лягу с тобой, Мэнни? Мне холодно.
– Нет, – твердо сказал он. – Возвращайся, пока тебя здесь не застали.
– Всего на минуточку, – взмолилась она и, прежде чем он смог возразить, повернулась, подняла одеяло и юркнула под него.
Она прильнула к нему. Ночная рубашка у нее была тонкая, застиранная, тело – холодным. Сара дрожала, и он не мог заставить себя прогнать ее.
– Пять минут, – прошептал он. – А потом тебе придется уйти.
Ее маленькое тело быстро согрелось. Волосы Сары мягко касались его лица, от них приятно пахло, как от шерсти крохотного котенка, молоком и теплом. Он почувствовал себя взрослым и значительным и с отцовским чувством погладил ее по волосам.
– Ты думаешь, это Бог ответил на наши молитвы? – негромко спросила она. – Я все молилась, молилась, и вот ты здесь, как я просила. – Она немного помолчала. – Но прошло много времени и потребовалось много молитв.
– Я ничего не понимаю в молитвах, – признался Манфред. – Папа никогда не молился. И не научил меня.
– Ну, сейчас тебе стоит научиться, – предупредила она. – В этом доме все все время молятся.
Когда она наконец выскользнула из мастерской, на матраце и в сердце Манфреда осталось теплое местечко.
* * *
Было еще темно, когда Манфреда поднял громовой рык Трубы Господней.
– Еще десять секунд, и получишь ведро холодной воды, йонг.
И дядя Тромп повел его, дрожащего и покрытого пупырышками гусиной кожи, к желобу у конюшни.
– Холодная вода – лучшее средство от грехов молодой плоти, йонг, – довольно сказал ему дядя Тромп. – До завтрака вычистишь конюшни и разотрешь пони, понял?
День оказался ошеломляющей последовательностью труда и молитвы, работы по дому втискивали между длинными уроками и еще более долгими молитвами на коленях, а дядя Тромп и тетя Труди призывали Господа помочь им лучше исполнить урок или наслать на них всевозможные кары.
Однако к концу недели Манфред осторожно, но настойчиво поменял порядки, принятые среди младших членов семьи. Немигающим взглядом желтых глаз он смирил первые беглые, но упорные попытки девочек Бирман посмеяться над ним, и девчонки в страхе убежали.
С учебниками было по-другому. Его двоюродные сестры были усердными ученицами, к тому же учились всю жизнь. Манфред мрачно брался за том «Немецкой грамматики» или за «Математику для средней школы» Мелкеса; насмешливые улыбки девочек, когда он неуверенно отвечал на вопросы тети Труди, оказались лучшим побудительным мотивом.
– Я им покажу, – пообещал он себе и так углубился в задачу догнать и перегнать сестер, что лишь несколько дней спустя заметил, как девочки Бирман мучают маленькую Сару. Их жестокость была тонкой и тайной: насмешка, прозвище, гримаса; намеренное исключение из игр и смеха; саботаж ее домашней работы – пятно сажи на только что выглаженном Сарой платье, грязные следы на только что вымытых ею тарелках, мстительные улыбки, когда тетя Труди бранила Сару за лень и небрежность. Тетя Труди с радостью выполняла возложенную на нее Господом обязанность ручкой щетки для волос.
Манфред отловил каждую из девочек Бирман по отдельности. Держа их за косы и глядя в глаза с расстояния в несколько дюймов, он наставлял их мягким проникновенным голосом, заканчивая так: «И не вздумай бежать жаловаться матери». Их сознательная жестокость кончилась с драматической внезапностью, и благодаря защите Манфреда Сару оставили в покое.
На исходе первой недели, после пятой за долгое и скучное воскресенье церковной службы в дверях мастерской, где Манфред лежал на кровати с немецкой грамматикой, появилась одна из сестер.
– Папочка ждет тебя в кабинете.
И вестница помахала рукой, изображая грядущую катастрофу.
Манфред смочил короткие волосы под краном и постарался пригладить, глядя в осколок зеркала над головой. Волосы немедленно встали влажным ежиком, и, бросив попытки причесаться, он поспешил явиться по приглашению.
До сих пор ему не разрешалось заходить в передние комнаты пасторского дома. Они были святилищем, а кабинет пастора – святая святых. Манфред по бесконечным предупреждениям сестер (эти предупреждения всегда делались с нездоровой радостью) понял, что посещения этой комнаты всегда связаны с наказанием и болью. Он дрожал на пороге, опасаясь, что дядя прознал про ночные визиты Сары, и сильно вздрогнул, когда на его робкий стук ответил рев. Потом медленно раскрыл дверь и вошел.
Дядя Тромп стоял за простым деревянным столом, упираясь в него стиснутыми кулаками.
– Входи, йонг. Закрой дверь. Не стой столбом! – взревел он и тяжело опустился в кресло.
Манфред стоял перед ним, подыскивая слова раскаяния, но прежде чем он успел что-то сказать, дядя Тромп снова заговорил:
– Что ж, йонг, твоя тетя сообщила мне о тебе вот что. – Его тон странно не соответствовал яростному выражению. – Она говорит, что, к сожалению, твоим образованием почти не занимались, но что сейчас ты учишься охотно и стараешься. – Манфред почувствовал такое облегчение, что с трудом мог следить за дальнейшим поучением. – Мы обездоленные люди, йонг. Мы жертвы угнетения и милнеризма. – Манфред слышал о лорде Милнере от отца; по указу этого английского губернатора, печально известного противника африкандеров, дети, которые в школе говорили на голландском языке, должны были носить колпак дурака
[17]
с надписью «Я осел, я говорю по-голландски». – Есть только один способ победить наших врагов, йонг. Стать умнее, сильнее и безжалостнее их.
