– Ты не врешь, Дэвид? – взмолился Шаса. – Скажи, что я не ослеп.
– Нет, не ослеп, – прошептал Дэвид, но, к счастью, Шаса не мог видеть его лицо, когда он это говорил. Лихорадочное пожатие медленно ослабло, а через несколько минут подействовало болеутоляющее, и Шаса снова погрузился в беспамятство.
Всю ночь Дэвид просидел у его койки; даже в темноте в палатке было жарко, как в печи. Он вытирал с шеи Шасы блестящий пот и держал друга за руку, когда Шаса во сне стонал и звал:
– Мама? Ты здесь, мама?
В первом часу ночи врач приказал Дэвиду уйти и немного отдохнуть, но Дэвид отказался.
– Я должен быть с ним, когда он проснется. Именно я должен ему сказать. Хоть это я ему должен.
На рассвете за палаткой завыли шакалы. При первом свете, пробившемся сквозь брезент, Шаса снова пришел в себя и сразу спросил:
– Дэвид?
– Я здесь, Шаса.
– Мне очень больно, Дэвид, но ты сказал, что все будет в порядке. Я помню, ты сказал так, верно?
– Да, сказал.
– И скоро мы снова полетим вместе, правда, Дэви, дружище? Как в прежние времена – Кортни и Абрахамс снова в деле.
Шаса ждал ответа, а когда не услышал, его голос изменился.
– Я не ослеп? Мы полетим вместе?
– Ты не ослеп, – негромко ответил Дэвид. – Но мы больше не полетим вместе. Тебя отправляют домой, Шаса.
– Говори! – приказал Шаса. – Не пытайся щадить меня, от этого только хуже.
– Хорошо, я все скажу. Пуля пробила тебе левый глаз. Врачу пришлось его удалить.
Шаса поднял руку и осторожно коснулся левой половины лица.
– Зрение на правом глазу сохранилось полностью, но на «харрикейнах» ты больше летать не сможешь. Мне жаль, Шаса.
– Да, – прошептал Шаса, – мне тоже.
Вечером Дэвид снова пришел к нему.
– Командир представил тебя к кресту за летные заслуги.
– Как мило с его стороны, – сказал Шаса. – Чертовски любезно.
Они снова замолкли, потом Дэвид опять заговорил:
– Ты спас мне жизнь, Шаса.
– Заткнись, Дэви, не занудничай.
– Завтра утром в транспортной «дакоте» тебя отправляют на побережье. В Кейптауне будешь к Рождеству. Поцелуй от меня Мэтти и младенца, счастливчик.
– В любой день готов поменяться с тобой, – ответил Шаса. – Но когда вернешься, мы устроим тебе торжественную встречу.
– Могу я что-нибудь сделать для тебя? Проси что хочешь, – сказал Дэвид, вставая.
– Кстати, можешь. Как думаешь, ты сумеешь достать для меня бутылку виски, Дэви?
* * *
Командир подводной лодки оторвался от глазка перископа и кивнул Манфреду Деларею.
– Посмотрите, пожалуйста, – сказал он, и Манфред, заняв его место, прижал лоб к резиновой прокладке и поглядел в окуляр.
Они находились в двух милях от берега, и на поверхности был вечер. Солнце садилось за край земли.
– Узнаете ориентиры? – спросил по-немецки командир подлодки, и Манфред ответил не сразу, потому что ему трудно было говорить. Слишком сильны были эмоции.
Пять лет, пять долгих лет не видел он любимых берегов, и теперь испытывал невыразимую радость. Он знал, что нигде не будет по-настоящему счастлив – только в Африке.
Однако прошедшие годы не были несчастливыми. Рядом всегда была Хайди, а в последний год и их сын, Лотар, названный в честь отца Манфреда. Эти двое составляли ось его существования. И была еще работа – два дела, каждое из которых требовало огромной отдачи и приносило огромное удовлетворение.
Изучение юриспруденции в Берлинском университете увенчалось получением диплома в области голландского римского права и международного права.
И еще была военная подготовка. Она иногда месяцами держала Манфреда вдали от семьи, зато он стал одним из самых подготовленных и преданных оперативников немецкого абвера. Он приобрел необычные и разнообразные навыки. Он стал радистом, взрывником, специалистом по легкому оружию; десять раз прыгал с парашютом, причем пять из них в темноте, и умел пилотировать легкий самолет; отлично разбирался в шифровании и кодах; без промаха стрелял из ружья и пистолета, стал мастером рукопашного боя и подготовленным убийцей, отточив тело и ум, как острую бритву. Он изучил искусство убедительных выступлений на публике и правила риторики; он прекрасно разбирался в политических и военных структурах Южной Африки и знал все уязвимые места и как их использовать. Теперь он был готов ко всему, что он и его хозяева могли предвидеть при осуществлении возложенной на него миссии. Он знал, что такая возможность, которая теперь была дана ему, – возможность творить историю и перевернуть отвратительный мировой порядок – выпадает одному на миллион. Ему предложили возможность величия, и он знал, что достоин такого вызова.
– Да, – ответил он по-немецки командиру подлодки. – Я узнаю ориентиры.
Однажды он провел на этом малонаселенном побережье юго-восточной оконечности Африки счастливые, беззаботные каникулы. Здесь семье Рольфа Стандера принадлежали пять тысяч гектаров и пять миль этого побережья.
Манфред и Рольф рыбачили на этом скалистом берегу, вытаскивали из пенного зеленого прибоя, который обрушивался на черные скалы, больших серебряных кобов
[90]
. На этих невысоких каменистых холмах среди цветущего вереска и великолепной дикой протеи они охотились на пятнистых антилоп-гуиб. В этой тихой бухте, окруженной кольцом гладкого желтого песка, они плавали нагишом, а потом лежали на песке и говорили о будущем и о своей роли в нем. Здесь, под холмами, блестевшими в последних лучах солнца, белели стены небольшого коттеджа, в котором они жили.
– Да, – повторил он. – Это место встречи.
– Подождем условленного часа, – сказал командир и приказал убрать перископ.
Подводная лодка лежала в темных водах в двадцати метрах под поверхностью, по-прежнему в двух милях от берега, выключив двигатель, а снаружи солнце скрылось за горизонтом, и на африканский континент опустилась ночь. Манфред прошел по узкому коридору в крошечную каюту, которую делил с двумя младшими офицерами, и начал последние приготовления к высадке.
За недели после выхода из Бремерхавена он возненавидел это зловещее судно – тесные помещения и близость других людей, движение, непрерывную дрожь двигателей. Он так и не смог примириться с мыслью, что заперт в железный ящик глубоко в холодных водах океана, ему была ненавистна вонь дизеля, и масла, и других людей, запертых вместе с ним. Всей душой ему хотелось вдохнуть чистый ночной воздух и ощутить на лице горячее африканское солнце.
Он быстро снял белый свитер и синий морской бушлат и переоделся в потрепанную одежду обычного африкандера-селянина, арендатора или бедного белого скваттера. Он сохранил темный загар, приобретенный во время тренировок в горах, отпустил волосы так, что они падали на воротник, и казался на много лет старше, оттого что отрастил густую кудрявую бороду. Сейчас он посмотрел на себя в маленькое зеркало, укрепленное на переборке.
