Шаса выскочил, не заглушив мотор, и закричал:
– Дэвид, Дэвид! Ты только взгляни! Я таких красавцев никогда не видел!
Остальные стояли за ним и смотрели в небо; Блэйн остановил «бентли» за «даймлером», и они с Сантэн тоже вышли и стали смотреть, заслоняя глаза от заходящего солнца.
Рядом с шоссе располагалось летное поле. Ангары были выкрашены серебряной краской, на длинном белом шесте слегка раскачивался ветряной конус. Звено из трех истребителей поворачивало на солнце, заходя на посадку: стройные, как акулы, с днищами и нижними крыльями небесно-голубого цвета, в маскировочной окраске сверху. Колпаки пропеллеров были ярко-желтыми.
– Что это? – спросил Блэйн у двух молодых пилотов. Оба ответили одновременно:
– Сто девятые.
– «Мессершмитты».
Из-под крыльев торчали стволы пулеметов, а из центра вращающегося колпака пропеллера зловеще целился пушечный ствол.
– Что бы я не отдал, чтобы полетать на таком!
– Руку…
– И ногу…
– И мою надежду на спасение!
Истребители перестроились и один за другим спускались на поле.
– Говорят, у них скорость до трехсот пятидесяти в час…
– Боже! Только посмотри, как они летят!
Их возбуждение заразило девушек; они смеялись и хлопали в ладоши, когда боевые машины прошли низко над их головами и коснулись земли всего в нескольких сотнях ярдов от автомобиля.
– Стоит пойти на войну, только чтобы пострелять из чего-нибудь такого! – воскликнул Шаса, и Блэйн повернулся к «бентли», чтобы скрыть свой гнев.
Сантэн села рядом с ним, и они пять минут ехали молча, прежде чем она сказала:
– Он так молод и иногда так глуп… прости, Блэйн, я понимаю, как он тебя расстроил.
Он вздохнул.
– Мы были такими же. Называли это «большой игрой», полагая, что это будет самое славное время в жизни, которое сделает нас мужчинами и героями. Никто не предупреждал нас о вырванных внутренностях, и об ужасе, и о том, чем пахнет мертвец, пять дней пролежавший на солнцепеке.
– С этим покончено! – яростно сказала Сантэн. – Боже, пусть это никогда больше не повторится!
Мысленно она опять видела горящий самолет, а в нем чернело, дергалось, распадалось тело мужчины, которого она любила; но лицо у него было не Майкла, у него было прекрасное лицо Шасы, оно трескалось, как сосиска, которую слишком близко поднесли к огню, в нем сгорали соки юной прекрасной жизни.
– Блэйн, пожалуйста, останови машину, – прошептала она. – Кажется, меня укачало.
* * *
Если бы они ехали без остановок, они могли бы уже вечером добраться до Берлина, но, проезжая через небольшой городок, они заметили, что улицы в праздничном убранстве, и когда Сантэн спросила, ей сказали, что идет праздник в честь местного святого-покровителя.
– Блэйн, давай останемся! – воскликнула она, и они приняли участие в празднике.
Через город прошла процессия. По узким, мощенным булыжником улицам несли статую святого, за ней шел оркестр, а следом маленькие светловолосые девочки-ангелочки в национальных костюмах и мальчики в мундирах.
– Это гитлерюгенд, – объяснил Блэйн. – Что-то вроде бойскаутов старины Баден-Пауэлла, только тут гораздо сильнее подчеркивают немецкий национальный дух и патриотизм.
После парада были танцы на освещенной факелами городской площади, на ручных тележках развозили кружки с пивом и бокалы с местным шампанским, которое здесь именовали «зект», а официантки в кружевных фартуках и со щеками как спелые яблоки разносили тарелки с сытной едой: свиными ножками и телятиной, копченой макрелью и сыром.
Они отыскали столик в углу площади; пирующие за соседними столиками здоровались с ними и весело болтали; они пили пиво, и танцевали, и пивными кружками отбивали такт под оркестр.
Затем атмосфера неожиданно изменилась. Смех вокруг стал тревожным и принужденным, на лицах и в глазах пирующих за соседними столиками появилась настороженность; оркестр заиграл слишком громко, а танцоры лихорадочно завертелись.
На площади появились четверо мужчин. Они были в коричневых мундирах с перекрещенными на груди ремнями, в нарукавных повязках с вездесущей свастикой. Их коричневые кепи были низко надвинуты, подбородочные ремни натянуты. Каждый держал в руках небольшой деревянный ящик с прорезью на крышке. Четверка разошлась и стала обходить столики.
Все бросали в прорезь деньги, но, делая это, не глядели на сборщиков в коричневом. Смех звучал нервно, приглушенно, и все смотрели в кружки, пока сборщики не переходили к соседнему столику; тогда люди с облегчением переглядывались.
– Кто эти люди? – невинно спросила Сантэн, не пытаясь скрыть интерес.
– Это СА, – ответил Блэйн. – Штурмовики, головорезы из Национал-социалистической партии. Ты только посмотри на этого. – У выбранного им штурмовика было равнодушное тяжелое лицо крестьянина, тупое и грубое. – Всегда находятся люди для такой работы – спрос рождает предложение. Будем молиться, чтобы это не оказалось лицом новой Германии.
Штурмовик, заметивший их неприкрытый интерес, угрожающей уверенной походкой направился прямо к их столику.
– Документы! – сказал он.
– Он спрашивает наши документы, – перевела Тара, и Блэйн протянул паспорта.
– А, иностранные туристы.
Поведение штурмовика изменилось. Он неприятно улыбнулся и с несколькими приветственными словами вернул документы Блэйну.
– Он говорит «добро пожаловать в рай национал-социалистической Германии», – перевела Тара, и Блэйн кивнул.
– Он говорит: «вы увидите, как счастливы и горды немцы»… и что-то еще, чего я не поняла.
– Скажи ему: мы надеемся, что они всегда будут счастливы и горды. Штурмовик улыбнулся и щелкнул каблуками, вытянувшись по стойке смирно.
– Хайль Гитлер!
Он отдал нацистское приветствие, и Матильда Джанин беспомощно захихикала.
– Ничего не могу с собой поделать, – сказала она в ответ на строгий взгляд Блэйна. – Меня просто убивает, как они это делают.
Штурмовики ушли с площади, и напряжение сразу заметно спало. Оркестр заиграл медленнее, танцующие тоже замедлили движения. Люди снова смотрели в глаза друг другу и улыбались искренне.
Вечером Сантэн до ушей натянула одеяло на гусином пуху и прижалась к Блэйну.
– Ты заметил, – спросила она, – как люди словно разрывались между лихорадочным смехом и нервными слезами?
Блэйн немного помолчал, потом сказал:
– Меня тревожит здешний запах – словно зловоние какой-то смертоносной болезни.
Он молча вздрогнул и плотнее прижал ее к себе.
* * *
