Он положил вилку и нож и смотрел на нее.
– У тебя есть акции немецкой военной промышленности? – негромко спросил он, и Сантэн кивнула.
– Это лучшее вложение со времени отказа от золотого…
Она смолкла: они никогда не упоминали об этом.
– Я ведь никогда не просил тебя что-нибудь для меня сделать? – спросил Блэйн, и она задумалась.
– Нет, не просил – никогда.
– Что ж, теперь прошу. Продай свои акции немецкого вооружения.
Она удивилась.
– Почему, Блэйн?
– Потому что это все равно что вкладывать средства в развитие рака или финансировать кампании Чингисхана.
Она ничего не ответила, но лицо ее стало бесстрастным, взгляд потерял сосредоточенность, глаза слегка скосились, как у близоруких. Увидев это в первый раз, Блэйн встревожился; ему потребовалось какое-то время, чтобы понять: когда Сантэн так щурится, она ведет мысленные подсчеты, и его поразило, как быстро у нее это получается.
Взгляд ее снова сфокусировался, и она улыбнулась, соглашаясь.
– По вчерашним ценам это принесет мне сто двадцать шесть тысяч фунтов прибыли. Все равно пора было их продавать. Как только откроется почта, пошлю телеграмму своему лондонскому брокеру.
– Спасибо, любимая. – Блэйн печально покачал головой. – Но я бы хотел, чтобы ты зарабатывала на чем-нибудь другом.
– Возможно, ты неверно оцениваешь ситуацию, chеri, – тактично предположила она. – Гитлер может быть не так плох, как тебе кажется.
– Ему не нужно быть таким плохим, каким я его считаю, Сантэн. Оставаясь таким, каков он в «Майн кампф», он вполне сгодится для комнаты ужасов.
Блэйн положил в рот кусок лосося и закрыл глаза от удовольствия. Сантэн почти с таким же удовольствием наблюдала за ним. Он проглотил, открыл глаза и взмахом вилки объявил тему закрытой.
– Довольно ужасов для такого замечательного утра. – Он улыбнулся ей. – Читайте спортивный раздел, мадам!
Сантэн с важным видом перелистнула страницы и приготовилась читать вслух, но неожиданно краска сбежала с ее лица, и она покачнулась на стуле.
Блэйн со звоном выронил нож и вилку и подскочил, чтобы поддержать ее.
– Что случилось, дорогая?
Он был сильно встревожен и побледнел, почти как она. Сантэн отвела его руки и дрожа продолжала смотреть на раскрытую газету.
Блэйн быстро встал за ней и через ее плечо заглянул в страницу. Там была статья о вчерашних гонках в Кениворте. Принадлежавший Сантэн жеребец по кличке Бонер
[54]
уступил в гонке всего голову, но это не могло повергнуть ее в такое отчаяние.
Потом он увидел, что она смотрит на нижнюю полосу и, проследив за ее взглядом, увидел снимок боксера в шортах и майке, в стойке. С мрачным выражением на красивом лице он глядел в объектив, подняв сжатые кулаки. Сантэн никогда не проявляла ни малейшего интереса к боксу, и Блэйн удивился. Он прочел заголовок статьи, сопровождавшей снимок:
ПИР КУЛАЧНЫХ УДАРОВ. КЛАССНЫЙ БОЙ НА МЕЖУНИВЕРСИТЕТСКОМ ЧЕМПИОНАТЕ
Это нисколько не уменьшило его недоумение. Он взглянул на подпись под снимком: «Лев Калахари, Манфред Деларей, борется за чемпионский пояс в полутяжелом весе. Нас ждет серьезный бой».
– Манфред Деларей, – негромко сказал Блэйн, стараясь вспомнить, когда он в последний раз слышал это имя. Его лицо прояснилось, и он сжал плечи Сантэн.
– Манфред Деларей! Мальчишка, которого ты искала в Виндхуке. Это он?
Сантэн, не оглядываясь, кивнула.
– Кто он тебе, Сантэн?
Сантэн была в смятении; в противном случае она ответила бы иначе. Но сказала, прежде чем смогла прикусить язык:
– Он мой сын. Мой незаконный сын.
Руки Блэйна упали с ее плеч, и она услышала свистящий вдох.
«Я, должно быть, сошла с ума! – Она немедленно пожалела о сказанном, подумав: – Не нужно было говорить. Блэйн не поймет. Он никогда меня не простит».
Она не решалась оглянуться и увидеть потрясение и обвинение на его лице. Понурила голову и спрятала лицо в ладонях.
«Я его потеряла, – подумала она. – Блэйн слишком прямой, слишком добродетельный, чтобы принять это».
Но тут руки Блэйна снова коснулись ее, подняли на ноги и мягко повернули лицом к нему.
– Я тебя люблю, – просто сказал он. Сантэн захлебнулась слезами и бросилась ему на грудь, обхватив изо всех сил.
– О Блэйн, ты такой добрый!
– Если хочешь, расскажи. Я здесь для того, чтобы помочь тебе. Если не хочешь говорить, я пойму. Знай лишь одно – что бы ты ни сделала, на мне и моих чувствах к тебе это никак не скажется.
– Я хочу рассказать. – Сантэн с облегчением прогнала слезы и посмотрела на него. – Я никогда ничего не хотела скрывать от тебя. Все эти годы я хотела рассказать, но я трусиха.
– Ты очень многое, любовь моя, но уж никак не трусиха.
Он снова усадил ее и придвинул свой стул, чтобы держать ее за руку, пока она говорит.
– Теперь рассказывай, – приказал он.
– Это очень длинная история, Блэйн; у тебя в девять заседание кабинета министров.
– Государственные дела подождут, – сказал он. – Твое счастье важнее всего на свете.
И она рассказала ему все: от встречи с Лотаром, когда он спас ее, до открытия алмазной шахты Х’ани и рождения Манфреда в пустыне.
Сантэн не утаила свою любовь к Лотару – любовь одинокой покинутой девушки к спасителю, и объяснила, как эту любовь сменила жгучая ненависть, когда она узнала, что Лотар убил старую бушменку, ее приемную бабушку, и как эта ненависть перешла на ребенка Лотара, которого она носила в чреве, и как она отказалась даже смотреть на новорожденного младенца, и заставила отца унести его, еще мокрого после родов.
– Это было неправильно, – прошептала она. – Но я была в смятении и боялась, что семья Кортни отвергнет меня, если я приду к ним с незаконным сыном. О Блэйн, я десятки тысяч раз жалела об этом – и ненавидела себя не меньше, чем Лотара Деларея.
– Хочешь поехать в Йоханнесбург, увидеть его? – спросил Блэйн. – Мы могли бы слетать посмотреть чемпионат.
Эта мысль поразила Сантэн.
– Мы? – спросила она. – Мы, Блэйн?
– Я тебя не отпущу одну. Такое трудное дело.
– А ты сможешь улететь? Как Изабелла?
– Теперь твои потребности важнее, – просто сказал он. – Хочешь отправиться туда?
– О да, Блэйн. Да, пожалуйста.
Она кружевной салфеткой вытерла последние слезы, и он увидел, что ее настроение изменилось. Его всегда поражало, что она меняет настроения так же легко и быстро, как другие женщины меняют шляпы.
