– Хорошо. Садитесь. Я позову вас, когда он будет готов, – сказал он и, прикрываясь бланком, сделал ответный знак «Оссева брандваг».
– Убей сволочного rooinek’а
[45]
вечером в субботу, – прошептал он и отвернулся.
Манфред удивился, но обрадовался и поразился тому, как широко раскинуло свои руки братство, собирая Volk.
Десять минут спустя дежурный провел Манфреда в камеру с зелеными стенами и забранными решеткой окнами; в помещении стоял простой стол и три стула с прямыми спинками, больше ничего. На одном из стульев сидел старик, но он был незнаком Манфреду, и юноша выжидательно осмотрелся.
Незнакомец медленно встал. Годы согнули его, кожа была морщинистая, в складках и пятнах от солнца. Волосы, редкие и грязно-белые, точно сырой хлопок, едва прикрывали череп, пятнистый, как яйцо ржанки. Худая морщинистая шея торчала из грубой миткалевой тюремной робы, как голова черепахи из панциря, глаза – бесцветные, поблекшие, с воспаленными веками – слезились; слезы, как роса, собирались на ресницах.
– Папа? – недоверчиво спросил Манфред, увидев пустой рукав, и старик молча заплакал. Плечи его ссутулились, и слезы, переливаясь через красные веки, потекли по щекам.
– Папа! – сказал Манфред. Гнев грозил задушить его. – Что с тобой сделали!
Он бросился к отцу, чтобы обнять, отворачиваясь от дежурного, пряча свою слабость и слезы. – Папа! Папа! – беспомощно повторял он, обнимая худые плечи под грубой тюремной робой; повернув голову, он умоляюще посмотрел на дежурного.
– Я не могу оставить вас одних, – понял тот и покачал головой. – Честное слово. Вопрос не только в моей работе.
– Пожалуйста, – прошептал Манфред.
– Слово брата, что не попытаетесь устроить ему побег?
– Слово брата, – ответил Манфред.
– Десять минут, – сказал дежурный. – Больше дать не могу.
Он отвернулся и закрыл за собой стальную зеленую дверь.
– Папа!
Манфред подвел дрожащего старика к стулу, усадил и склонился к нему.
Лотар Деларей ладонью вытер мокрые щеки и попробовал улыбнуться, но его голос дрожал.
– Только посмотри на меня: реву, как старуха. Просто не ожидал тебя увидеть. Теперь все в порядке. Все хорошо. Дай-ка взглянуть на тебя, просто поглядеть.
Он откинулся и внимательно посмотрел в лицо Манфреду.
– Каким ты стал мужчиной, сильным и удачливым, совсем как я в твои годы.
Кончиками пальцев он провел по лицу Манфреда. Рука была холодной, а кожа грубой, как шкура акулы.
– Я читал о тебе, сын. Нам позволяют читать газеты. Я вырезаю все о тебе и держу под матрацем. Я горжусь тобой, очень горжусь. Мы все здесь тобой гордимся, даже шпики.
– Папа! Как с тобой обращаются? – перебил его Манфред.
– Хорошо, Мэнни, просто хорошо. – Он опустил голову, и углы его губ опустились. – Просто… пожизненно – это очень долго. Ужасно долго, Мэнни. Иногда я думаю о пустыне, о горизонте, который затягивается далекой дымкой, и о высоком синем небе… – Он замолчал и попытался улыбнуться. – И о тебе, каждый день – не было дня, чтобы я не молился Господу: «Позаботься о моем сыне».
– Нет, папа, пожалуйста, – умолял Манфред. – Не нужно! Ты хочешь, чтобы и я заплакал? – Он выпрямился и подтащил второй стул. – Я тоже думал о тебе, папа, думал каждый день. Я хотел написать тебе и спросил дядю Тромпа, но он сказал, что лучше…
Лотар схватил его руку и заставил замолчать.
– Ja, Мэнни, так было лучше. Тромп Бирман мудрый человек, он знает, как лучше. – Он улыбнулся более убедительно. – Какой высокий ты вырос, и этот цвет волос – точно как мои когда-то. С тобой все будет в порядке, я знаю. Кем ты решил стать? Расскажи побыстрей. У нас очень мало времени.
– Я изучаю юриспруденцию в Стелленбосе. Первый курс закончил третьим.
– Это очень хорошо, мой сын, а что потом?
– Не знаю, папа, но мне кажется, я должен сражаться за наш народ. Думаю, я призван защищать справедливость ради нашего народа.
– Политика? – спросил Лотар и, когда Манфред кивнул, продолжил: – Трудная дорога, полная поворотов и изгибов. Я всегда предпочитал прямые пути, чтобы подо мной была лошадь, а в руке ружье. – И сардонически усмехнулся. – И смотри, куда это меня привело.
– Я тоже буду сражаться, папа. Когда наступит время. На поле битвы, которое сам выберу.
– Сынок! История жестока к нашему народу. Иногда я с отчаянием думаю, что нам суждено всегда быть угнетенными.
– Ты ошибаешься! – Лицо Манфреда застыло, голос стал резким. – Наш день придет, он уже забрезжил. Угнетению конец.
Он хотел все рассказать отцу, но вспомнил клятву на крови и замолчал.
– Мэнни. – Отец наклонился ближе, обвел камеру взглядом, как заговорщик, и потянул Манфреда за рукав. – Алмазы – они еще у тебя? – спросил он и сразу увидел ответ на лице сына.
– Что с ними случилось? – На отчаяние Лотара трудно было смотреть. – Они мое наследство тебе, все, что я смог тебе оставить. Где они?
– Дядя Тромп… он нашел их много лет назад. Он сказал, что они зло, порождение дьявола, и заставил меня уничтожить их.
– Уничтожить?
Лотар недоверчиво посмотрел на него.
– Раздробить на наковальне молотом. Превратить в порошок – все камни.
Манфред видел, как вспыхнул старый боевой дух отца. Лотар вскочил и гневно прошелся по камере.
– Тромп Бирман, если бы я мог до тебя добраться! Ты всегда был упрямым ханжой и лицемером…
Он замолчал и вернулся к сыну.
– Мэнни, есть другие. Помнишь – холм в пустыне? Я оставил их там для тебя. Ты должен вернуться за ними.
Манфред отвернулся. Долгие годы он старался изгнать из сознания это воспоминание. Воспоминание о большом зле, связанное с ужасом, и виной, и горем. Он пытался похоронить эту часть своей жизни. Прошло много лет, и он почти преуспел, но теперь, после слов отца, вновь ощутил в горле гнилостный вкус и увидел, как сумка с сокровищем исчезает в глубокой расщелине.
– Я забыл дорогу, папа. Я не смогу туда добраться.
Лотар потянул его за руку.
– Хендрик! – сказал он. – Сварт Хендрик! Он знает. Он сможет тебя отвести.
– Хендрик. – Манфред моргнул. Имя, полузабытое, часть прошлого; неожиданно он отчетливо увидел большую лысую голову, это пушечное ядро. – Хендрик, – повторил он. – Но он исчез. Я не знаю куда. Исчез в пустыне. Я не смогу его найти.
– Нет, нет! Мэнни, Хендрик здесь, он где-то поблизости от Витватерсранда. Он теперь большой человек, вождь своего народа.
– Откуда ты знаешь, папа?
