— Лонсоньо! — крикнул Леон, его голос потерялся в шуме ветра и двигателей. — Туда! Туда!
Он замахал рукой, и граф, кивнув, дал полный газ. «Бабочка» устремилась вверх, но гора поднималась на десять тысяч футов над уровнем моря, достигая предельного для аэроплана потолка. Поначалу машина шла легко, однако постепенно скорость начала падать. В конце концов они проползли над скалами чуть ли не на брюхе, в какой-то полусотне футов от острых пиков.
Внизу, на сочных лугах, паслись стада Лусимы. Разглядев за ними хижины и загон для скота, Леон направил графа к деревне. Козы, куры и голые пастушки в страхе разбежались. Леон отыскал взглядом хижину Лусимы, самую большую, стоящую в тени высокого раскидистого дерева, под которым жители деревни собирались на совет. Самой хозяйки видно не было, а потом она вдруг вынырнула из-под низкого свода и уставилась, как ему показалось, прямо на него. Как обычно, на ней не было ничего, кроме красной набедренной повязки и ярких браслетов и ожерелий на шее, запястьях и лодыжках. На приближающийся аэроплан Лусима смотрела с выражением комичного изумления.
— Лусима! — крикнул Леон, срывая шлем и защитные очки. — Мама Лусима! Это я! Твой сын, М'бого!
Он отчаянно замахал рукой, и Лусима вдруг узнала его. Лицо ее осветилось улыбкой, и она замахала обеими руками, но они уже пронеслись над ней, и «Бабочка», миновав гору, начала спускаться.
Отто снова покачал крыльями, спрашивая курс, и Леон вытянул руку, указывая направление на лагерь. Стоянка осталась по другую сторону от Лонсоньо, так что им пришлось сделать крутой разворот над остроконечными скалами. Леон никогда еще не видел гору с севера, потому что всегда подходил к ней с юга и поднимался по южному, относительно пологому склону.
Теперь она как будто явила ему другой лик, суровый, неприступный и грозный, как какая-нибудь неприступная средневековая крепость, исчерченная разноцветными полосами лишайников. Внезапно им открылась глубокая вертикальная трещина, расколовшая каменную стену от вершины до самого основания. С крутого обрыва низвергался искрящимся каскадом поток. Падая с высоты, вода рассыпалась, раскатывалась по мшистому каменному лику волнистым кружевным пологом. «Бабочка» пролетела так близко, что набежавший ветерок бросил в них пригоршню водяной пыли. Мельчайшие капельки осели на стеклах очков и щеках, холодные, как снежинки.
Внизу, у подошвы горы, поток обрушивался в озерцо. Солнечные лучи не проникали сюда, и озеро оставалось в тени, отчего вода казалась черной, как чернила. Почти идеально круглая форма наводила на мысль, что к созданию приложили руки древние египтяне или римляне. Впрочем, любоваться этим чудом довелось считанные секунды. «Бабочка» пролетела мимо, каменное жерло закрылось за ними, словно кафедральные ворота за грешником, и от водопада остались только воспоминания.
Когда они вылетели из тени, солнце краснело за повисшей над горизонтом пыльной дымкой. Пристально вглядываясь в пурпурную равнину, Леон пытался отыскать охотничий лагерь и в конце концов разглядел серебристую колбаску развевающегося на мачте ветроуказателя. Граф Отто тоже заметил его, и вскоре они смогли различить полотняные и тростниковые крыши лагеря, названного Леоном Перси-Кэмп — в честь Перси Филипса.
Прежде чем заходить на посадку, граф описал над лагерем круг, чтобы проверить направление ветра и ориентацию взлетной полосы. Когда делали разворот, Леон успел рассмотреть растянувшийся на несколько миль и кажущийся непроходимым массив буша. В глубине его неспешно перемещались темные фигурки животных, в которых он сразу распознал буйволов. Их было трое. Трое быков-одиночек. Леон по собственному опыту знал, что такие матерые затворники могут быть крайне непредсказуемы и очень опасны. Когда быки, подняв головы, злобно уставились на аэроплан, он пробормотал себе под нос:
— Ни одной приличной пары рогов. У всех ермолки.
Африканские охотники употребляли это слово, обозначающее еврейские молитвенные шапочки, когда речь шла о сточенных почти до основания рогах у старых буйволов.
Аэроплан уже катился по земле, когда над ведущим к лагерю проселком появилось облако пыли. Автомобиль остановился у полосы. За рулем сидел Хенни Дюран; Маниоро и Лойкот важно расположились сзади.
— Извините, босс! — Такими словами бур встретил спустившегося по лестнице Леона. — Не ждали вас так рано. Думали, у нас в запасе еще есть несколько часов.
Он заметно волновался.
— Я и сам не знал, что буду здесь сегодня. У графа свое расписание. Продуктов и выпивки в лагере достаточно?
— Достаточно, — кивнул Хенни. — Макс много чего привез из Тандалы.
— А горячая вода? Постели? Туалетная бумага?
— Все будет, вы и оглянуться не успеете, — уверил его Хенни.
— Ну, тогда все в порядке. Девиз Мирбахов — «Durabo». Посмотрим, как он переживет сегодняшний вечер, — сказал Леон и повернулся к спускающемуся по лесенке графу. — Рад сообщить, сэр, что для вас все готово, — бодро соврал он и повел гостей к их домику.
Хенни и его повар ухитрились сотворить чудо и совместно соорудить из того, что привез в лагерь Макс, вполне сносный обед. Леон ждал гостей в палатке-столовой и, когда вошла Ева, не смог выговорить ни слова. Впервые в жизни он видел красивую женщину в кюлотах, самом дерзком, смелом, рискованном и авангардном наряде, который еще не дошел до колоний. Пошитые довольно свободно, они все же давали стимул для фантазий, так что Леон мог представить, что скрывает тонкая ткань. Он едва успел отвести глаза, как явился граф.
Хенни успел охладить несколько ящиков темного пива «Мирбах айсбок», того самого, которое завоевало бесчисленное множество золотых медалей на ежегодном мюнхенском Октоберфесте. Производилось оно на крупной баварской пивоварне, являвшейся лишь малой частью промышленной империи Мирбахов. Граф Отто, свой собственный лучший покупатель, еще до обеда выпил почти полгаллона — для аппетита.
Усевшись во главе стола, он, однако, перешел с лагера на бургундское, благородное «Романе конти» 1896 года, которое лично отобрал из своих подвалов в Вискирхе. Вино отлично пошло с поданным на закуску паштетом из печени жирафовой газели и грудками дикой утки на поджаренном фуа-гра. Обед закончился для графа пятидесятилетним портвейном и гаванской сигарой «Монтекристо».
После первой затяжки Отто фон Мирбах с умиротворенным видом откинулся на спинку стула и ослабил ремень.
— Кортни, вы ведь видели тех буйволов, ja? В зарослях, на обратном пути?
— Видел, сэр.
— И как они вам показались?
— Патроны на них тратить не стоит.
— Значит, они не опасны?
— Они могут быть очень опасны, сэр. Особенно раненые, — Леон вздохнул, — но…
Граф остановил его резким жестом.
— Мне не нравится это слово, Кортни. Но. — Настроение его моментально изменилось, причем не в лучшую сторону. — Обычно оно говорит о том, что кто-то ищет предлог, чтобы ослушаться меня.
